и палата номер шесть. Осторожно приоткрываю дверь на два пальца. Воображение со злорадством садиста рисует: бинты, кровь на виске, всхлипы товарок по несчастью. Бесчувственное тело трогательно свернулось калачиком под простыней. На простыне – казенный штамп. Синий-синий, будто гематома. Танька, бедолага, младше меня на десять лет и все норовила догнать: рано замуж выскочила, рано Ладочку родила…
– …нет, чувихи, прикидываете?! Без машинки, без оверлока, двое суток как проклятая!..
Меня накрывает звуковая волна. Знакомая с отрочества. Вот она, сестрица моя, бурулькой ушибленная, – на койке у окна. Тараторит без умолку. А свекровь рыдала: помирает, ухи просит… Ага, разбежались!
Решительно вторгаюсь в палату.
– Привет, Танюха! Как жизнь молодая? Были б мозги, было б сотрясение?!
– Вовка! Привет! Вечно ты со своими приколами… У тебя часы есть? Сколько времени?!
Гляжу на циферблат.
– Без четверти час. Дня, – уточняю зачем-то.
– Ну, чувихи! Ну, даю! Четыре часа в бессознанке! А кажется, будто пару суток. Ой, Вовик, мне такие чудеса привиделись! Не поверишь! Я уже девочкам рассказала, а они смеются…
Окидываю взглядом контингент. Три остальные койки оккупировали дамы-мадамы, из которых «девочкой» можно назвать лишь одну. С большого бодуна.
– Вовик, зараза! – Танька обижена невниманием родного брата к ее чудесам. – Ты слушаешь или где?! Выхожу из подъезда, сворачиваю к «Лампе Аладдина» (секонд-хэнд новый, на вашем углу…), и тут рядом – бомба! Ба-бах! Я с копыт, глядь: а меня уже волокут куда-то. Голую! Я визжать, а им хоть бы хны! Пять чучмеков, блин! Ну, думаю, хорошо, если изнасилуют, а если напугают?! Улицы кривые, халупы, вонища… Ноги по дороге сбила, босиком-то. А они, гаденыши, меня продали. Как рабыню Изауру. Прикинул?! И я два дня, дура дурой, галуны к мундирам пришивала. Тупой иголкой. Все пальцы себе исколола… А эти смеются! Чувихи, вас бы туда…
Татьяна гордо вздергивает нос. Еще бы, наши глюки – не для скуки!
– Рабовладельцы хреновы! Прикинул, Вовик?! Четыре часа без чувств, и то отдохнуть не дали. Гады!
«Девочки» откровенно ржут басом.
– Что врач говорит? – Я стараюсь придать лицу озабоченное выражение, хотя Танька явно живее всех живых.
Отставная рабыня машет рукой с ужасающим легкомыслием:
– А ничего не говорит! Пусть только явится, коновал! Я ему… Нашел больную! Небось Жорик, – это ее шеф-цеховик, лицо кавказской ориентации, злой черкес и вождь делаваров, – матом кроет: нам сегодня партию «алясок» сдавать. Костя уехал, у Ладочки ОРЗ, свекруха, коза старая, с ней сидит… Некогда мне разлеживаться!
– Остынь, Танюха. Полежи до завтра, расслабься. Мало ли… Не сдохнет твой Жорик с «алясками»! Я Анне Ильиничне позвоню, скажу: пусть в ателье сообщит.
– Что вы здесь делаете? Кто вас сюда пустил? Больную нельзя беспокоить, у нее предполагается сотрясение мозга! Немедленно покиньте палату!
Ага, мою Таньку
