меня только немецкая, потому что предки наши из лифляндцев, но сам я и телом и душой русский, православной веры и по-немецки не умею почти, что называется, в зуб толкнуть.
– Так же, как и я! – точно обрадовался Пушкин. – Вместе, значит, отличимся: в компании провалиться все же не так обидно.
– Не провалитесь, если знаете по-французски; ведь можно экзаменоваться из одного какого-нибудь иностранного языка: или немецкого, или французского.
– О! Тогда мне не страшно!
– Завидую вам! – вздохнул Дельвиг. – Я ни в одном предмете не тверд.
Француженка, понимавшая, как видно, по-русски, с укором взглянула на чересчур откровенного барона и постаралась смягчить его приговор о себе.
– Здоровье молодого барона, – заметила она, – довольно слабо, поэтому не в меру утруждать его учением нельзя было.
– Да прибавьте еще к этому природную лень, – добавил по-русски Дельвиг.
– Ну, что до лени, – подхватил весело Пушкин, – то я вам в ней, наверное, не уступлю! Если бы не сестра моя…
– А у вас также есть сестра? – заинтересовалась крошка баронесса.
– Да, годом меня старше.
– У, какая старая! А зовут ее?..
– Олей.
– Отчего же не Ольгой Сергеевной, если вы – Александр Сергеевич?
– Перестаньте, Мими! – остановила ее опять мадемуазель и обратилась к Пушкину: – А кто вас учил в Москве французскому языку?
– Я даже всех и не припомню, – отвечал по-французски же Пушкин, – граф Монфор, мосье Русло, мосье Шедель… и не перечтешь! А есть, знаете, у нас такая русская пословица: «У семи нянек дитя без глазу».
– Пословица, я вижу, довольно меткая, – проговорила не без колкости француженка.
– А все же ученье вам, видно, впрок пошло, – заметил с своей стороны молодой барон, – вы говорите прекрасно по-французски. Но неужто эти иностранцы учили вас и русскому языку?
– Да, учил такой же иностранец, немец, херр Шиллер; к сожалению, однако, то был не знаменитый поэт Шиллер, а только его однофамилец. Но кроме него у меня русским учителем был еще один священник, человек очень начитанный и ученый[6]. Настоящей же, чистой русской речи я прежде всего научился от няни своей да от бабушки. Няня эта, Арина Родионовна, просто, я вам скажу, клад! Вынянчила всех нас: и сестру, и меня, и брата, да такая мастерица говорить сказки, былины народные, что слушаешь – не наслушаешься. Пословицы, поговорки у нее сыплются как из рукава. А покойная бабушка моя[7], женщина также вполне русская и хорошо образованная, знала пропасть разных преданий, исторических и семейных, и я, бывало, по целым часам просиживал в ее рабочей комнате: все слушал, развесив уши, ее бесконечные россказни. Если после всего этого из меня не выйдет поэта, то тут уже, право, ни няня, ни бабушка не виноваты[8].
В это время общее внимание присутствующих обратил на себя тот старик-адмирал, которого с двумя его птенцами Пушкины застали давеча на лестнице. Дежурный чиновник уступил почтенному старцу свой собственный стул,
Отец Беликов, автор известной книги «Дух Массильона».
Мария Алексеевна Ганнибал, урожденная Пушкина, мать Надежды Осиповны, матери А. С. Пушкина.
Личности няни и бабушки слились впоследствии в представлении Александра Сергеевича в один общий поэтический образ вдохновлявшей его Музы:
