наш первый поэт, судя по всему, подумав, заметил бы, что один – лицо драматическое и действовавшее на узком историческом пространстве, тогда как другой – фигура эпическая, задействованная на гораздо большем игровом пространстве, прибавив еще, пожалуй, что все это поистине вопрос жанра и ничего больше, – и он был бы тысячу раз прав.
XXXI. Баллада об Осеннем Пейзаже с Человеком
Когда фонари между деревьев напоминают старинные лампы с абажурами, когда даже безоблачное небо кажется ближе, чем то же небо в облаках и тучах, но весной или летом, когда стволы деревьев черны от сырости, а листья перед тем, как сморщиться и упасть, обретают удивительную красоту и трогательность, и падение одинокого листа, кажется, слышно в соседней улице, – да, в такие волшебные вечера пейзаж с деревьями вдоль дороги и фонарем посередине напоминает декорацию камина, и вся природа, а с нею и весь мир в первый и в последний раз в году становятся интимными, домашними, и конечно, можно было бы сказать, что страдать и умирать в это время гораздо лучше и легче, чем в другие месяцы, точно так же, как страдать и умирать лучше и легче дома, чем в больнице, – но ведь это само собой разумеется…
Октябрь с чернеющих ветвей
тона последние смывает,
и в мертвой графике живей
себя природа забывает —
пока опавшая листва,
дождливым сумраком томима,
блестит, как мокрые дрова,
на декорации камина.
И напрашивается нам тогда в душу одно и то же, повторяющееся из года в год сравнение: себя с деревом – в том смысле, что дерево, очевидно, не чувствует боли, когда теряет листья, и даже не испытывает трагедию, если ему отрезают ветви, – так почему же мы так страдаем и переживаем за болезнь отдельного органа, хотя без сожаления расстаемся с собственными ногтями и волосами? и вот оно, это сравнение, после внимательного созерцания осеннего ландшафта раз и навсегда входит в наше сознание, укрепляется в нем, и растет дальше подобно юным побегам, – но куда же? в каком направлении? очевидно, в том единственном и достойном звания человека, которое заключается в признании существования в жизни человека – явной, но еще более тайной – некоего ствола, который никоим образом не идентичен с человеческим телом, и даже с его мыслями, чувствами, намерениями, этот ствол принадлежит человеку, более того, он становится его единственной опорой, когда приходит час смерти, и в то же время тот великий невидимый ствол принадлежит не ему одному, но человек таинственным образом делит его с другими людьми, а может и другими живыми существами, – в этом и только этом сознании заключается, в конце концов, основа любой человеческой святости…
Суровый бор стенаньем сосен
читая миру свой псалтирь,
встречает северную осень,
как богатыря – богатырь,
и, преграждая путь к покою
у всех живых существ окрест,
над беспробудною рекою
чернеет косо старый крест.
Но левитановская осень —
она как тихие слова,
что шепчет в блекнущую просинь
оцепеневшая листва,
в то время как
