другой диапазон звучания. Заяц не боится хищника, который находится на другом континенте, и не беспокоится по поводу того, что в его еде остались инсектициды. Заяц боится того, что находится в непосредственной близости, здесь и сейчас. Главное отличие человеческого страха от страха животного прежде всего заключается не в физиологии, а в причине, способной его вызвать. Аристотель писал: «Мы боимся, разумеется, чего-то ужасного, и это, вообще говоря, является злом. Именно поэтому страх определяют как ожидание зла. Таким образом, мы страшимся всяких зол, например бесславия, бедности, неприязни, смерти»54. Все, о чем пишет Аристотель, едва ли напугает кого-нибудь, кроме человека. Значит, человеческий страх коренным образом отличается от страха животного. Мартин Хайдеггер развивает эту мысль дальше и пишет, что «лишь сущее, для которого дело в его бытии идет о нем самом, способно страшиться»55. Под этим он подразумевает, что лишь такие создания, которые способны оценивать свое существование, способны испытывать страх, из чего следует, что страх присутствует только в жизни человека. Безусловно, это сильно сказано, поскольку между тем, что мы называем страхом человека, и подобным состоянием животного существует прочная преемственность.
Аристотель определял человека как zoon logon echon. Это часто переводят как «рациональное животное», однако дословно это можно перевести как «сущее, обладающее речью». Человек использует речь, символы, чего животное делать не может. Человек, в отличие от более примитивных животных, обладает способностью создавать символы, понятия и общаться с их помощью. Способность создавать понятия дает нам некоторую независимость от мира, ведь мы можем заменить предмет его символом. Философ Эрнст Кассирер пишет: Человек живет отныне не только в физическом, но и в символическом универсуме. Язык, миф, искусство, религия – части этого универсума, те разные нити, из которых сплетается символическая сеть, запутанная ткань человеческого опыта. Весь человеческий прогресс в мышлении и опыте утончает и одновременно укрепляет эту сеть. Человек уже не противостоит реальности непосредственно, он не сталкивается с ней, так сказать, лицом к лицу. Физическая реальность как бы отдаляется по мере того, как растет символическая деятельность человека. Вместо того чтобы обратиться к самим вещам, человек постоянно обращен на самого себя. Он настолько погружен в лингвистические формы, художественные образы, мифические символы или религиозные ритуалы, что не может ничего видеть и знать без вмешательства этого искусственного посредника. Так обстоит дело не только в теоретической, но и в практической сфере. Даже здесь человек не может жить в мире строгих фактов или сообразно со своими непосредственными желаниями и потребностями. Он живет, скорее, среди воображаемых эмоций, в надеждах и страхах, среди иллюзий и их утрат, среди собственных фантазий и грез. «То, что мешает человеку и тревожит его, – говорил Эпиктет, – это не вещи, а его мнения и фантазии о вещах»56.
Мы,
