когда холодная эмаль ткнулась в ногу.
– Таз-то подними, – проворчала санитарка.
– А?
– Жопу поднял, сказала.
– А, да-да…
Когда утка была подо мной, пустить струю долго не получалось – было стыдно. Санитарка стояла и равнодушно смотрела на мой жидко-волосатый живот…
Стыд приходилось преодолевать постоянно. Я не служил в армии, всегда оставался замкнутым, брезгливым, почти закрытым человеком.
Брезгливость вызывали чужие квартиры, туалеты, полотенца, общественные столовые, вообще любые общественные места. И вот я оказался в нищей больничке, меня чем-то кормили (какой-то вонючий суп, разваренный рис с пресной котлетой или вареной рыбой вроде минтая); меня осматривали, ощупывали. Я все время находился у всех на виду…
Раздражал и одновременно помогал пережить эти дни сосед Костя. Он говорил и говорил, смеялся, шутил, все недоумевал, почему за ним не приезжает жена:
– Я же ей когда еще сказал, чтоб забирала. Адрес назвал. Домой, бля, охота… Я сам-то из Смоленска, после армады сюда приехал работу искать. Охранником взяли. Ну, магазин охранял, потом офисы. Женился, бля… У жены квартира в Красногорске. Нормально все… И вот, бля… Инвалидность оформлю, телик буду смотреть.
Я искоса поглядывал на него, стараясь определить – действительно ли он почти доволен, что ему отрезали ноги, и все, что его беспокоит, это почему не приезжает жена, или же таким образом Костя борется с отчаянием.
Остальные соседи по палате – нас в ней было восемь человек – тоже вроде не особенно горевали. Четверо немолодых мужиков алкашного вида, лишенные ног или пальцев на ногах, по восемнадцать часов в сутки рубились в дурака двое на двое, полуюнец с ампутированными фалангами пальцев на правой руке слушал плеер, а еще один парень лет двадцати пяти, которому отрезали ступни, по полдня азартно ругался со своей, видимо, женой из-за покупки общей машины. Теперь он требовал машину с ручным управлением: «Видишь, как у меня!.. Что я после этого, ездить, что ли, не буду?!»
Никто не убивался, не рвал на себе волосы, не рыдал, не пытался покончить с собой, чтоб не быть калекой. Лишь по ночам раздавались тяжелые, протыкающие душу стоны.
В этой зачуханной больнице я провел неполные шесть суток.
На четвертый день у меня сняли бинты с рук – кожа местами сползла, ногти были фиолетовые, но пальцы шевелились, ломота почти прошла. На щеках и носу кожа тоже облезла, лицо было красное, даже легкое прикосновение к нему вызывало тупую боль, и все же можно было считать, что с руками и лицом все обошлось. А вот нога правая…
Тот врач, которому я заплатил, осматривая ее, хмурился все сильнее, и, хоть ничего не говорил, было ясно, что с лечением у него не получается. А может быть, он таким образом хотел выжать из меня денег еще.
Я бы дал, если бы видел, что он что-то реально делает, но он лишь мазал меня вонючей мазью, менял повязки, самолично колол уколы и ставил капельницу. Чем он мажет, чем колет, я не спрашивал, считая
