бы ни быть, хоть камермедхенъ, лишь бы поскорѣй! А то висишь на воздухѣ между небомъ и землей…
Желаніе дѣвочки исполнилось уже на слѣдующее утро.
VIII. Анна Іоанновна въ домашнемъ быту
Когда дежурный камеръ-юнкеръ съ низкимъ поклономъ пропустилъ Анну Леопольдовну и сопровождавшихъ ее Юліану и Лилли въ царскіе покои, – навстрѣчу оттуда имъ неслись звонкіе переливы женскаго хора. Когда же онѣ переступили порогъ той комнаты, гдѣ пѣлъ хоръ, пѣніе было властно прервано не женски-густымъ голосомъ:
– Будетъ, дѣвки! Пошли вонъ!
Пѣвицы-фрейлины, смолкнувъ, послушно удалились въ смежную комнату. Властный голосъ принадлежалъ сидѣвшей y открытаго въ садъ окна, пожилой дамѣ. Если бы Лилли даже и не видѣла ее мелькомъ наканунѣ проѣзжающею въ экипажѣ, то уже потому, что изъ всѣхъ присутствующихъ она одна только сидѣла, y нея не оставалось бы сомнѣнія, что то сама императрица.
Въ 1724 году голштинскій камеръ-юнкеръ Берхгольцъ, будучи въ Митавѣ y двора Анны Іоанновны (тогда еще герцогини курляндской), описывалъ ее такъ:
"Герцогиня – женщина живая и пріятная, хорошо сложена, недурна собой и держитъ себя такъ, что чувствуешь къ ней почтеніе".
За пятнадцать лѣтъ, однако, внѣшность ея сильно измѣнилась. Необычайная дородность, особенно поражавшая въ утреннемъ свѣтлоголубомъ капотѣ, при отсутствіи корсета; головной уборъ – красный платокъ, рѣзко выдѣлявшій смуглость лица, и всего болѣе долговременная болѣзненность дѣлали ее на видъ значительно старше ея 46-ти лѣтъ… Брови она еще красила, но румяниться и бѣлиться уже перестала, и, вмѣсто воды и мыла, употребляла для очищенія кожи только топленое масло, отъ чего цвѣтъ ея кожи казался еще смуглѣе. Выпуклые, широко-разставленные глаза будто опухли и были окаймлены темными кругами; углы рта были страдальчески опущены.
При появленіи любимой племянницы, впрочемъ, хмурыя черты императрицы нѣсколько прояснились. Еще болѣе обрадовалась лежавшая y ея ногъ левретка: съ веселымъ лаемъ она вскочила съ своей вышитой подушки и, виляя хвостомъ, подбѣжала къ принцессѣ. (Въ скобкахъ замѣтимъ, одному изъ титулованныхъ шутовъ, бывшему камергеру, было поручено кормить эту собачку и приносить ей каждый день отъ "кухеншрейбера" кринку сливокъ).
– Здравствуй, Цытринька, здравствуй! – поздоровалась Анна Леопольдовна съ собачкой; затѣмъ, подойдя къ своей царственной теткѣ, пожелала ей добраго утра, поцѣловала руку и тутъ же представила ей Лилли:
– Вотъ, ваше величество, моя маленькая фаворитка.
Государыня взоромъ знатока оглядѣла снизу вверхъ стройную, гибкую фигуру дѣвочки.
– Молодая березка! А я вѣдь и то думала, что ты еще коротышка. Недотрога какая! По щекѣ даже не смѣй потрепать. А щечки-то какія алыя! На алый цвѣтокъ летитъ и мотылекъ.
"Ну, ужъ мотылекъ!" вспомнила Лилли про Бирона, но на словахъ этого, конечно, не выразила, а только пуще зардѣлась.
– Ну, Богъ проститъ, – милостиво продолжала императрица. – Ты вѣдь хоть и нѣмка, а говоришь
