я за матушку нашу выпью, – вызвалася тутъ Буженинова, карлица-калмычка, и, разинувъ ротъ до ушей, потянулась къ подносимой царицѣ ложкѣ.
Но подкравшійся къ ней шутъ д'Акоста подтолкнулъ ложку снизу, и все ея содержимое брызнуло въ лицо карлицѣ.
Новый взрывъ хохота царицыныхъ потѣшниковъ. Не смѣялся одинъ лишь Балакиревъ.
– Ты что это, Емельянычъ, надулся, что мышь на крупу? – отнеслась къ нему государыня.
– Раздумываю, матушка, о негожествѣ потѣхъ человѣческихъ, – былъ отвѣтъ.
– Уменъ ужъ больно! вскинулся д'Акоста. – Смѣяться ему, вишь, на дураковъ не пристало. Словно и думать не умѣютъ!
– Умный начинаетъ думать тамъ, гдѣ дуракъ кончаетъ.
– Oibo! возмутился за д'Акосту Педрилло. – Скажи лучше, что завидно на насъ съ нимъ: не имѣешь еще нашего ордена Бенедетто.
– Куда ужъ намъ, русакамъ! Спасибо блаженной памяти царю Петру Алексѣевичу, что начальникомъ меня хоть надъ мухами поставилъ.
– Надъ мухами? – переспросила Анна Іоанновна. – Разскажи-ка, Емельянычъ, какъ то-было.
– Разскажу тебѣ, матушка, изволь. Случалось мнѣ нѣкоего вельможу (имени его не стану наименовать) не однажды отъ гнѣва царскаго спасать. Ну, другой меня, за то уважилъ бы, какъ подобаетъ знатной персонѣ; а онъ, вишь, по скаредности, и рубля пожалѣлъ. Видитъ тутъ государь, что я пріунылъ, и вопрошаетъ точно такъ-же, какъ вотъ ты, сейчасъ, матушка:
"– Отчего ты, Емельянычъ, молъ, не веселъ, головушку повѣсилъ?
"– Да какъ мнѣ, – говорю, – веселымъ быть, Алексѣичъ: не взирая на весь твой фаворъ, нѣтъ мнѣ отъ людей уваженія, а нѣтъ уваженія оттого, что всѣхъ, кто тебѣ служитъ вѣрой и правдой, ты жалуешь своей царской милостью: кого крестомъ, кого чиномъ, кого мѣстомъ, а меня вотъ за всю мою службу хоть бы разъ чѣмъ наградилъ.
"– Чего-жъ ты самъ желаешь?" спрашиваетъ государь.
"Взялъ я тутъ смѣлость, говорю:
"– Такъ и такъ, молъ, батюшка: поставь ты меня начальникомъ надъ мухами.
"Разсмѣялся государь:
"– Ишь, что надумалъ! Въ какомъ разумѣ сіе понимать должно?
"– А въ такомъ, говорю, – и понимать, что по указу твоему дается мнѣ полная мочь бить мухъ гдѣ только самъ вздумаю, и никто меня за то не смѣлъ-бы призвать къ отвѣту.
"– Будь по сему, говоритъ, – дамъ я тебѣ такой указъ.
"И своеручно написалъ мнѣ указъ.
"Долго-ли, коротко-ли, задалъ тотъ самый вельможа его царскому величеству пиръ зазвонистый, по-нонѣшнему – банкетъ. Пошла гульба да бражничанье; употчивались гости – лучше не надо. Я же, оставшись въ прежнемъ градусѣ, хвать изъ кармана добрую плетку и давай бить на столѣ покалы, стаканы да рюмки, а посуда-то вся дорогая, хрусталя богемскаго. Ну, хозяинъ, знамо, ошалѣлъ, осатанѣлъ, съ немалымъ крикомъ велѣлъ своимъ холопьямъ взять меня, раба божья, и вытолкать вонъ. Приступили они ко мнѣ – рать цѣлая, дванадесять тысячъ. А я учливымъ образомъ кажу имъ пергаментный листъ за
