позже осколком эха долетела сплетня, что в доме господина Козакова был сделан форменный обыск. Сыскари перевернули все вверх дном в поисках какой-то запрещенной цензурой литературы, но ничего, кроме белья, посуды и безобидных книг, не нашли.
Именно это обстоятельство, что законники Голядкина не обнаружили никакой крамолы, кроме обычных домашних вещей, еще более пугало и беспокоило дирекцию потешки.
* * *
– Вот ежели б, судари, в его саквояжах отыскались, скажем, ружья, револьверы, пули… Грабленое добро, ну-с… на худой конец хотя бы кинжал с кровью тут было бы ясно: разбойник, насильник, и точка… А так – извиняйте… Не знаю, не знаю, – гудел в людской голос банщика.
– Ой, ёченьки, люди добрые, ей-Богу, странный он человек. Как будто из господ, а приглядеться-а… и близехонько не похож на своих… ни лицом, ни ухватками, – принимая все близко к сердцу, охала старшая прачка Агриппина Федотовна.
– Да будет тебе, Грапка, тень на плетень наводить! Нонче время такое… К каждому смертному заявиться могут с проверкой, дознаньем и обыском… Что вы, злыдни, ополчились на человека? Совесть-то у вас есть, православные, али она вам ни к чему? Знаю я Сергея Борисыча! – горячо вступился за опального педагога училищный фельдшер Теплов. – Истинно благородный, прекрасной души человек! Это ли беда? Вон мой братец пишет из Москвы, какие дела в столице случаются… Не приведи Господь! Есть черные силы, – понизив до шепота голос, с оглядкой молвил фельдшер, – на царя готовы руку поднять! Вот это палачи…
В накуренной людской стихли голоса. Все растерянно смотрели на Григория Теплова, и по лицам собравшихся было видно, как испугали их сказанные минутой раньше слова.
– Да уж… Знала Россия времена тяжелее, но не знала подлее, – сокрушенно качая головой, подвел черту фельдшер.
– Но позвольте, откуда вашему братцу такое известно?
– Смерть, говорит, прошла так рядом, что он узрел все. Слышали никак о громких покушениях на сильных мира сего? Особы, приближенные к Государю… Ну-с, то-то… А какие у нас настроения гуляют?
– Верно, голубчик Григорий Иванович, – осмелев, вновь подала голос взволнованная Агриппина, – нонче одному гулять боязно. Лихих людей развелось страсть…
– Господи, да не о том я, Грапка… – морщась от бестолкового кудахтанья прачки, как от мухи, отмахнулся фельдшер. – Вы сами-то разве слепы? Не видите, чай, какой дух своеволия и неповиновения по Волге бродит? А калмыцкие степи? Вас послушать… так у нас одна скукота и запечаль морская. А ведь задуматься, копнуть поглубже, так такие узоры открываются – жуть берет. Обидно до слез, но кончается Россия. Была, да, видать, вышла. Вон уж какой год на Кавказе застряли… Сколько кровушки нашей пролито? Виданное ли дело? И француза, и немца, и турка били, а здесь застряли…
– Христос с вами, любезная душа Григорий Иванович, вы что же этим хотите сказать? – растерянно пробормотал банщик. – Я-с что-то не возьму в толк всех глубин ваших намеков. Эт что ж по-вашему получается: гибель, что ли,
