графа Перца.
– Твой дед, да простит мне Господи эти слова, не был мудрым человеком.
Тут графиня наклонилась и доверительно прошептала:
– Между нами говоря, он даже был слегка растяпа. Каждый мог обернуть его вокруг пальца. – Она прищурилась, словно испытывая большое наслаждение. – Думаю, он так и умер, не узнав, откуда берутся дети. Дети у него не ассоциировались с этим, понимаешь?
И, выпрямившись, продолжала:
– Но он был хорошим человеком, сердце у него было доброе, и я всю жизнь о нем заботилась.
Графиня Эммануила помолчала.
– То были времена, когда мы оба были в самом расцвете сил, талантов, здоровья. Мы были молоды, дружок, и твой дед, да простит меня Господь еще раз, был истинным богатырем в любовных играх. Ты улавливаешь мою мысль, Эмилюшка?
– Да. – Перец удобнее устроился в кресле.
– Да… все ему было мало. И желал он не одну меня, – графиня хитро усмехнулась. – Он вожделел ко всем женщинам. Всем, каких ни встречал. Он не мог усидеть на месте и фыркал, как жеребец. Едва встретив какую-нибудь женщину или девушку, он весь менялся: грудь раздувалась, плечи откидывались назад, губы пересыхали, и он смачивал их языком. Поначалу это меня немного раздражало, но вскоре я привыкла. И вот почему. Женщины, которые были вынуждены терпеть его преследования, были почти поголовно из крепостных и наемных. Вполне возможно, в первые дни они уступали ему, надеясь, что достигнув желанного, он оставит их в покое. Но, увидев, что это пустая надежда, испытав на своей шкуре тумаки ревнивых мужей, когда те уже не могли прикидываться слепыми, они вскоре нашли выход. Когда твой дедушка хватал какую-то из них где-нибудь на лужайке, или в саду, или у воды и пытался овладеть ею на месте, та, кое-как от него отбившись, – а они сильны, как кобылы, эти широкобедрые крестьянские девки, – соглашалась после захода солнца прийти в какой-нибудь укромный уголок, где много дерев, заслоняющих лунный свет. Тогда они шли ко мне и рассказывали, где и когда он будет их дожидаться. Что с того, если б я ругала его и корила? Это все равно не изменило бы его похотливой натуры. Я поступала иначе. Накинув какую-нибудь простецкую юбку, я сама шла на свидание. Под покровом ночи он не узнавал меня, а я, шепча, чтобы голос не выдал меня, сама выдерживала ту мессу, которую он готовил. Не перестаю удивляться, откуда у него было столько сил, ведь, вернувшись домой и как ни в чем не бывало нырнув в постель, я должна была перенести еще одно его наступление, на этот раз предназначенное уже мне самой. (Эммануэль! Эммануэль!) Мне кажется, его, бедняжку, все же немного грызла совесть. И так почти каждую ночь. Мы резвились в темных аллеях, когда выпадала роса, и он звал меня то Аделей, то Марией, то Лявой, смотря с кем назначил свидание, иногда давал мне золотой, когда ощущал особенно большую усладу, а я… видит бог, я не жаловалась. Иногда я слышала тихий смех или цоканье языков, долетавшие из темноты: это девки со своими парнями приходили на нас поглядеть, но мне было все равно. Мы были на своей земле, в своем краю, под своими деревьями и могли делать, что нам заблагорассудится. Мы никому не мешали,
