происходящему.
Да, это граф, этот малахольный Перчик, был виновен в переменах. Это он состарил отца, вдохнул в него смирение, какую-то духовную немощь, вынудившую того смотреть на несчастье как на случайную силу, перед которой стоит склониться. Чем же, если не поклонением были яркие гвоздики, ласковое обращение и робость? Что же это могло быть, как не признание, что случай сильнее отца?
«Всё, – подумал Альбас, – нет больше отца – врача, спешащего на помощь другим. От него остался жалкий простой человечек, который в любой момент может сам попросить у других помощи». Каким пружинам суждено было лопнуть у отца внутри за ту неделю, пока отсутствовал Альбас? Что должно было произойти в сердце старика, когда тот понял, что лишился положения, перестал уважать самого себя?
Альбас почувствовал на глазах слезы и невольно сжал кулаки. «Убью гада», – чуть не вымолвил он, но, будучи человеком совестливым, понял, что, сказав это, покривит душой: он чересчур слаб для мести. Ненависть к графу, этому Пирдоперчишке, только возросла. Вдруг он услышал шаги в сенях, звук передвигаемого по полу стула и приглушенную беседу за дверью. Отец разговаривал с кем-то. Больше говорил кто-то, голос отца доносился лишь изредка. Кто это был, и был ли это один гость или несколько, Альбас не понял. Через какое-то время дверь в комнаты Альбаса отворилась, отец просунул голову и сказал:
– Не знаю, Альбе… тут пришел один го…
Кто-то не дал отцу закончить. Дверь распахнулась, и Альбас невольно зажмурился. В дверях стоял Перец.
– Извините, – услышал Альбас мягкий, нежный голос. – Я пришел к вам просить прощения.
Альбас, все еще не открывая глаз, стиснул зубы, но в тот же миг ужаснулся, ощутив, что прикус сей – всего лишь пустой наигрыш, зряшное старание, имитация ненависти. Что-то колдовское было в голосе графа. Ничего не соображая, Альбас чувствовал, как дробится, тает его ненависть. Ее место занимает какая-то отвратительная неконкретная благодарность, неизвестно кому и по сути, ни за что. Альбас открыл глаза и махнул Перцу, приглашая садиться, но тот уже сел и сам. Отец поспешил удалиться.
Альбас избегал смотреть на графа, но краешком глаза видел, как тот улыбается – несмело, печально. На одно мгновение, пока граф обводил взглядом комнату, взгляд этот стал холодным, колким и презрительным, а усмешка на губах графа погасла. Только на мгновение. Альбас решил, что ему показалось. Наконец, осмелев, он повернулся к графу лицом. Взор его встретился со светлым влажным взглядом чересчур лучистых глаз. Наметанный глаз Альбаса сразу зафиксировал этот блеск. Что-то болезненное таилось в нем, хотя глаза графа не искрились, как у больных чахоткой. Все же что-то в них было не так, как должно было быть. Это не был блеск духовных переживаний или чувств. Нет. Немощь, видимо, таилась в теле графа, хотя она никак иначе себя не выказывала. Понять природу этой таинственной немощи Альбасу было не под силу. Ему никогда раньше не приходилось встречать таких глаз. И все же какие-то иные, похожие он видел, только не мог вспомнить где. Надо спросить у отца, тот поди знает.
Наверное, он слишком долго
