трагедий), ста пятидесяти четырех сонетов и пяти больших поэм. Да, его фамилия была очень похожа на авторское имя на титульных листах многочисленных шекспировских кварто и знаменитого Первого Фолио – книге книг европейского Возрождения. Но все-таки Шакспер – не Шекспир, или, если говорить точнее, предположение, что Шакспер – это Шекспир, нуждается в доказательстве в не меньшей степени, чем то, что Шекспир – это кто-то другой.
Александр вспомнил, какое гробовое молчание воцарилось в аудитории Оксфордского университета, где он делал свой доклад, как только он произнес эти слова. Да, для большинства академических шекспироведов лучшая защита – это нападение: позвольте, кто же тогда Шекспир, если не сам Шекспир? покажите – кто? Докажите, что этот ваш «кто» и есть автор. Им показывали. На многих. Но доказательств, разумеется, не хватает. Чем больше претендентов, тем слабее каждый отдельный кандидат, тем более прочно положение Шакспера, в таланте которого большинство уверено априори. Александр перечитал еще один знакомый абзац, как будто так мог найти выход из сложившейся ситуации.
Традиция держится на мнении большинства, мнении, приобретенном людьми еще в некритическом возрасте. Шекспир – это Шекспир. Эта «аксиома» впитана современными европейцами едва ли не с молоком матери. И чем дольше держится Шакспер в Шекспирах, тем больше он Шекспир. Никто даже и фамилии-то эти не различает. Мы знаем, что Шекспир – это Шекспир, а вы доказываете, что Шекспир – это не Шекспир? С чем мы вас и поздравляем… Основная риторическая фигура лежит в области витийства телесного – пожимание плечами.
Осень 1579
Джон Шакспер пожал плечами: ему было не жалко отдать сына учиться грамоте, тем более что это ничего не стоило. С тех пор как Джон занял должность олдермена, он получил право бесплатно учить своих детей в единственной грамматической школе Стратфорда. Грех было этим не воспользоваться, он и отдал Уильяма: пусть ходит – дело не вредное.
Однако особыми способностями великовозрастный Уилл не отличался. Читал он с грехом пополам: по слогам, с трудом понимая написанное. Писал и того хуже: еле-еле выводил корявые буквы, постоянно теряя взглядом строчку в букваре. Его не решились посадить в класс с самыми маленькими, а в среднем классе все уже давно писали и читали. Так и учился Уильям в первый год – ни шатко ни валко. А на следующий год – и вовсе беда. Начали изучать древние языки – латынь и греческий…
И вот сидел Уилл за одной партой с десятилетними и чувствовал себя дебилом. К тому же в свои неполные, а потом и полные пятнадцать лет его тянуло не к латыни и древнегреческому, а совсем к другому. Что это за другое, он тоже долго не мог понять – ему не хватало интеллекта осмыслить соответствующий его возрасту бунт плоти.
До сих пор все телесное ассоциировалось у него исключительно со свиньями, живыми и мертвыми. Уилл подолгу наблюдал за ними: чавкающими и хрюкающими во время кормежки, храпящими и урчащими при совокуплении, визжащими перед смертью.
