Что же я им теперь скажу?
Управляющий протер очки и, помахивая ими, посочувствовал:
– Да, тяжело. Да ты не один в таком положении.
– Выдайте хоть остатки. Поймите, что вы отрубаете мне руки.
– Не могу, дисциплина.
Однако деньги Петру удалось вырвать с помощью секретаря райкома. Так, вместо обещанных пяти, колхозники получили на трудодень по два рубля и по килограмму пшеницы.
Незаметно пролетел месяц. Беспокойство, заботы изменили Петра. Он похудел, лицо его осунулось, и отцовский полушубок болтался на нем, как на гвозде. Все шли к нему: доярки требовали сена, свинарки – отрубей, конюхи – упряжи. Все было нужно, и ничего не было. Бригадиров колхозники не слушались, и Петр видел, что их надо заменять. Но кем? «Людей, людей! Ах, если бы мне еще десяток настоящих. Закрутилось бы, завертелось».
Ночами Петр забывался в мечтах. Он видел свой кирпичный завод. Горы красного кирпича. Кирпичные скотные дворы, кирпичные дома с белыми наличниками, клуб. По южному склону бывших барских полей тянется колхозный сад. До реки рядами спускаются яблони, усыпанные полосатыми анисами, золотистой китайкой; словно чернилами облитые, устало опустив тяжелые ветви, стоят сливы. В пойме реки зреют помидоры, на глазах разбухают кочны капусты… Деньги, деньги текут на счет. Управляющий торопливо подписывает чеки, а счет пухнет и пухнет. Уже два миллиона. Из города в колхоз едут лукашане. «Мы к вам, Петр Фаддеич, примите». – «А где вы были, почему не приезжали восстанавливать?» – «Нас никто не звал».
– «Никто не звал», – Петр приподнялся, нащупал под подушкой папиросы. – «Никто не звал», – вслух повторил он.
«Если написать, а? Написать письма…» Порою ему становилось обидно и горько до слез. «Как все-таки несправедливо, – рассуждал он, – кричат: «В деревне теперь техника». А в городе – на заводе, фабрике – разве ее мало? А людей там сколько – тысячи, а у нас… Ах, если бы мне еще десятка два. Закрутилось бы, завертелось».
Петр разведал адреса уехавших лукашан и послал им письма. Весь месяц с нетерпением ждал ответов. Но их не было.
В марте начали готовиться к севу. Дела шли плохо. Скот отощал. Кормили его одной соломой, да и то не вдоволь. Настроение людей падало. Начались прогулы, бригадиры жаловались на грубость и ругань колхозников. Нужно было что-то предпринимать. Петр продал колхозный лес. Продал тайком, на корню, ведомственному леспромхозу. Деньги получил, минуя банк, и выдал на трудодень по три рубля. Лукашане благословляли председателя, но были и недовольные.
– Не тот выход, Петр Фаддеич, не по-хозяйски. Лес нам нужен. Не умирать же мы собираемся, – упрекнул Матвей Кожин.
– Знаю, что делаю, – обрезал Петр.
– Ну, коль знаешь, так и делай, – обиделся Матвей и, не простившись, хлопнул дверью.
Петр был взбешен, хотя отлично видел, что Матвей прав, и это его еще больше злило.
Отношения с отцом оставались натянутыми. Не помирило их и председательство Петра. На председателей
