стен доходили лишь слухи о злодействах великанов-людоедов. Но город продолжал жить в тревожном ожидании.
– Что, бабка из дому погнала? – насмешливо поинтересовался Пыу, оглядывая недлинную очередь из груженых нарт и немногих верховых на оленях, выстроившуюся к низенькой и довольно узкой – на ширину саней – створке в стене, через которую в город просачивались немногочисленные по нынешним временам приезжие. В руках Пыу держал банку с краской – ставить временные номерные знаки на прибывших из тайги оленях.
– Не гнала. Сам ушел, – мрачно буркнул Хадамаха – уж кого-кого, а Пыу посвящать в свои семейные проблемы не хотелось совершенно.
– Во-во! Дядька твой тоже сам уходит, – все так же насмешливо кивнул Пыу. – И мамаша твоя, помнится, как девчонкой была, сама уходила. По десять раз на Дню. Как бабка ее допечет, так по улицам и бродила – девчонке-то в караулке спать не годилось, а к подружкам проситься она стеснялась. Побродит, побродит, да обратно в дом вернется – куда ж ей деваться? Пока один раз не ушла – и больше не вернулась. Дядька твой тогда чуть ума не лишился, сестру разыскивая. Ну потом, конечно, весточка из тайги пришла, что жива, замуж вышла… Помню, видел все это. Я с твоим дядькой давно дружбаню. А на мамаше твоей даже жениться хотел! – в голосе его звучало легкое удивление, точно сейчас он не мог понять, как такая мысль забрела ему в голову. – Она тогда красивая была, стройная, как камышинка, опять же озорная, веселая. Одеться умела, хоть и не богато, но как-то так, будто не простая городская девчонка, а из сильного рода, – словно успокаивая самого себя, добавил он.
– Мама и сейчас красивая, – буркнул Хадамаха.
Пыу привстал на цыпочки, с усмешкой заглядывая мальчишке в лицо:
– Красивая? Да брось! Это в тайге-то, в чуме, да среди вашего орочьего племени? Небось поседела уже вся, спина от работы крючком согнулась, лицо морщинами пошло! Опять же близнецов народила – брательник твой небось такой же здоровенный, как и ты?
– Что вы, дядька Пыу, – куда здоровей, – скрывая усмешку, процедил Хадамаха.
– Во-от! – довольно протянул тот. – Раздуло, значит, мамашу твою после родов, как бычий пузырь над Огнем. Или, наоборот, высохла, будто щепка! Опять же бьет ее твой отец – признавайся, бьет ведь, не может такого быть, чтоб мужик, почитай, вовсе дикий, таежный, женку кулаком не потчевал! А она тихая вся такая, несчастная, забитая, в шкурах драных…
Хадамахе сразу вспомнилась мать на празднике-проводах в честь его отъезда. Стройная, уверенная, с гладким, как летняя зрелая ягода, лицом, без единой седой волосины в толстых черных косах, в праздничной пелерине-сили из соболей, что добыл для нее отец, в изукрашенном золотом нагруднике. И переваливающиеся у нее за спиной громадные фигуры отца и брата, готовых в клочья порвать любого, кто захочет ее обидеть, и даже слегка сожалеющих о том, что таких не находится. Эту картину быстро сменила другая, из самого раннего детства:
