остановился и, неожиданно повернувшись, бросился бежать по траектории зоопарка.
– Куда? – крикнул управляющий и ринулся за ним, толкая старика, который уж снял шляпу, показывая свой платок, который очень гармонировал с блузкой Ивана. – Черт бы вас побрал всех!
Иван бежал по территории, минуя дом птиц, слоновник и круг катания на пони, около которого он любил стоять и представлять, как одна маленькая пони катает неугомонные полчища детей, худеньких и полненьких, затем свернул в какую-то аллею, не существующей для него ночью вовсе, прошел узкую лесенку, по которой мог спуститься только один человек, и бочком вышел на еще одну дорогу, ведущей к клетке, где никого не было. Он услышал за спиной крик и понял, что за ним гонятся, и он представил, как управляющий верхом на бегемоте таранит все стены, деревья, отшвыривает стоявшие клетки, чтобы добраться до него и эта клетка, которая своей полосатой полой и убогой структурой пугала, была предназначена для него. Для кого же еще?
Он пустился бежать по объемной дорожке с неровными камнями и увидел еще один зеленый вход, не останавливаясь, нырнул в него, в надежде, что тот приведет к выходу, как это часто бывает в городе, как один подземный переход служит артерией к торговому центру, между дорогами и метро.
Он понял, что впервые заблудился. Ночью он знал здесь все, проходя самые темные места, зная на ощупь все скульптуры, находя по звукам в клетке его обладателя.
Он шел по лабиринту, вдоль какой-то стенки, за которой были мириады звуков – тревожные и не очень, с угрозами и просто визгом, животные, птичьи, человечьи. Порой человек, казалось, издавал птичьи крики, а птицы говорили не хуже обладателя голосовыми возможностями. И выбравшись из него, выйдя на поляну, вокруг которой не было ничего, кроме странного частокола, он почувствовал себя гладиатором, на которого сейчас спустят всех собак этого мира – больших и не очень, маленьких, но знающих себе цену.
Над ним смеялись. Птицы кричали с особым вопиющим задором, как во время массовых сборищ и животной добычи. Они смеялись, провожая своим уродливым взглядом, с пустотой в глазницах. И тех, которые смотрели на него в первый раз ленивыми глазами, не понимая, почему он не может дольше постоять около клетки и бросать в нее хлеб, который так любят подбирать городские птицы.
– Смейтесь, смейтесь, – бурлило в нем. – Хорошо смеется тот, кто смеется последним. Не правда ли серьезная фраза? Пусть они все первые, а мы будем последние!
Первые не могли угомониться. Фламинго были красноречивы, утки неучтивы, гуси вздымали крылья, пантеры ускоряли шаг, как в работающей турбине.
Наконец он пробрался к выходу, незаметно для сборища персонала, которое на четвереньках лазая в кустах, искало первопричину смуты. Старик был на своем посту.
– Ваня! – воскликнул старик. – Вот ты заставил их провернуться вокруг собственной оси.
– Ладно, дед, – сказал торопливо Иван. – Свидимся, быть может. А если нет, то нет. Силуэт моргнул на повороте и обернулся пролетевшей «копейкой», шарахнувшей по тормозам,
