имеете в виду, после того как я перестала бояться, что сгорю заживо?
Взрыв хохота, неподдельного, со стороны зрителей.
– Да, именно, – подтверждает Цезарь.
Кому-кому, а Цинне стоило об этом сказать.
– Подумала, что Цинна замечательный, и это – самый потрясающий костюм из всех, какие я видела. Я просто поверить не могла, что он на мне. И не могу поверить, что сейчас на мне это платье. – Я расправляю юбку. – Вы только посмотрите!
Пока зрители ахают и стонут, Цинна едва заметно показывает пальцем: покружись!
Я делаю один оборот, вызывая еще более бурную реакцию публики.
– О, сделай так еще! – восклицает Цезарь.
Я поднимаю руки вверх и быстро вращаюсь снова и снова, чтобы юбка развевалась, и меня охватывали языки пламени. Народ безумствует. Остановившись, я хватаюсь за руку Цезаря.
– Не прекращай! – просит он.
– Придется. У меня все плывет перед глазами! – хихикаю я; наверное, первый раз в жизни я веду себя так легкомысленно, опьянев от страха и кружения.
Цезарь обнимает меня рукой:
– Не бойся, я тебя держу. Не позволю тебе последовать по стопам твоего ментора.
Толпа дружно гикает и улюлюкает, когда камеры выхватывают Хеймитча, прославившегося своим нырком головой вниз со сцены во время Жатвы. Хеймитч добродушно отмахивается от операторов и показывает на меня.
– Все в полном порядке. Со мной она в безопасности, – уверяет Цезарь зрителей. – А что насчет твоего балла за тренировки? Одиннадцать! Не намекнешь, как тебе удалось получить столько? Чем ты отличилась?
Я бросаю взгляд на балкон с распорядителями Игр и прикусываю губу.
– А-а… все, что я могу сказать… думаю, такое случилось впервые.
Все камеры наставлены на распорядителей, которые, давясь от смеха, кивают в знак согласия.
– Ты нас мучаешь! – говорит Цезарь так, будто ему и впрямь больно. – Подробности! Подробности!
Я поворачиваюсь к балкону.
– Мне ведь лучше не рассказывать об этом?
Мужчина, упавший в чашу с пуншем, кричит: «Нет!»
– Спасибо, – говорю я. – Мне жаль, но ничего не поделаешь. Мой рот на замке.
– В таком случае давай вернемся к Жатве, к тому моменту, когда назвали имя твоей сестры, – предлагает Цезарь; его голос стал тише и серьезнее, – и ты объявила себя добровольцем. Ты не могла бы рассказать нам о ней?
Нет. Ни за что. Только не вам. Но… может быть, Цинне. Мне кажется, я даже вижу сострадание на его лице.
– Ее зовут Прим, ей всего двенадцать. И я люблю ее больше всех на свете.
Над Круглой площадью повисла тишина.
– Что она сказала тебе после Жатвы? – спрашивает Цезарь.
Правду. Правду. Я проглатываю комок в горле.
– Она просила меня очень-очень постараться и победить.
Зрители,
