от клеветы либеральных жидов и журналистов.
Теперь секрет постыдного самоубийства Бернарда расползется по салонам и газетам, и Элизабет не удастся спрятаться за его некогда славным именем. Ей остается только один путь – затаиться за спиной своего великого брата. И она заплакала одновременно намеренно и искренне – ведь Франциска, хоть и полная истинного гнева, все-таки была ее мать.
И точно, при виде горьких слез дочери Франциска запнулась посреди своей разоблачительной речи и тоже заплакала. Она вскочила со стула, обхватила голову Элизабет и прижала к своему безукоризненно чистому фартуку:
– Бедная моя девочка! Сколько бед свалилось на твою несчастную голову!
Элизабет потерлась щекой о фартук матери, оставляя на нем обильные мокрые следы.
– Ты ведь поможешь мне, мама?
– Но ты даже не сказала мне, в чем дело, – пожаловалась Франциска сквозь слезы.
– Я хочу издать полное собрание сочинений Фрицци, – ответила Элизабет почему-то шепотом.
– Что? Это богохульное хулиганство! – взвизгнула мать, нисколько не заботясь о том, что кто-то может их подслушать.
– Тише, мама! Зачем так громко?
– Пускай люди услышат, что ты собираешься издать книги человека, который объявил, что Бог умер! Мне помнится, что и ты от него тогда отреклась.
– Но этот человек твой сын! И мой брат!
Франциска проворно высвободилась из объятий дочери и пошла к двери.
– Я давно отказалась от того гнусного человека, который отрекся от Бога. А своему бедному сыну я мою задницу и меняю пеленки!
– Мама! – отчаянно крикнула ей вслед Элизабет. – Подожди, не уходи! Давай поговорим!
– Уже поговорили, – отрезала Франциска. – И обо всем договорились! На издание богохульства Фрицци я не дам ни гроша!
Элизабет прикусила губу – она хорошо знала твердую волю своей матери. Раз та сказала, что не даст ни гроша, значит, не даст ни гроша. Но слезами горю не поможешь, нужно что-то придумать. Элизабет утерла слезы и вытащила из рукава смятые конверты. Один был из Парагвая, она отложила его на потом, и принялась разглядывать второй. Это был удивительный конверт – дорогой, из глянцевой бумаги, с золотым вензелем, исполненным готическим шрифтом. Элизабет утерла слезы еще раз, чтобы лучше вчитаться в узорчатую вязь вензеля, и прочла наконец – «Граф Гарри Кесслер».
Граф? Интересно. У нее до сих пор был только один знакомый граф – австрийский, – который по какой-то неясной причине приехал с семьей в Германия Нова и пригласил Дитера построить ему дом. Но этот, с английским именем Гарри, вряд ли был австрийским или немецким. Ладно, хватит гадать, нужно прочитать, чего он хочет. Письмо было написано на особой бумаге – плотной, гладкой, цвета слоновой кости с золотым обрезом.
«Глубоко почитаемая фрау Фюрстер-Ницше.
Я – страстный поклонник вашего гениального брата. Недавно я отправился
