подступил комок, слова спутались, слиплись между собой – и вышло «Мерзик».
Так Мурзик получил новую кличку, Леонид Ильич Шокин – выговор, которого, предчувствуя подобный поворот дел, обреченно ждал уже два месяца, а престарелая прима Полянская – охрипшие голосовые связки и великолепный повод для дальнейших долгих пересудов. И всех, конечно, оставили без премии.
Спектакль на некоторое время сняли с показа, программки выбросили, афиши переклеили, и скоро Островский опять стал просто Островским, а театральная карьера Мерзика была окончена.
Но какой же артист смирится с окончанием карьеры в расцвете лет?!
Вот и Мерзик с решением театрального коллектива был категорически не согласен. И при каждом удобном случае норовил вылезти на сцену – хоть тушкой, хоть чучелком. Надо отдать должное изобретательности этого кота – иногда ему удавалось. Он появлялся обычно в самый неподходящий момент, иногда с подношением в зубах в виде убитой мыши или крысы, иногда просто так выскакивал из декораций и несся через сцену, победно задрав хвост, а то садился в лучах театрального света и начинал тщательно вылизываться, к радости зрителей, которые, честно признаться, на спектаклях М-ского драматического довольно часто скучали. За это время прима Полянская успела познакомить публику со всеми нюансами и оттенками своего хорошо поставленного голоса, потому что вылизываться – это еще ладно, но вот мелких грызунов, и живых, и особенно мертвых, она боялась панически, до потери человеческого облика.
Теперь перед каждым спектаклем Мерзика искала по углам вся труппа и весь закулисный персонал, дабы поймать и обезвредить. А он прятался и проявлял при этом отменную фантазию. Его отыскивали в разных труднодоступных местах – за шкафами в костюмерной, где, кажется, было бы тесно и таракану, у бутафоров в куче стружки и обрезков оргалита, в туалете забившимся под сливную трубу, в верхнем ящике Леночкиной тумбочки в гримерке, куда он вообще непонятно как просочился, в комнатке у Шокина под массивным письменным столом; его отыскивали и где-нибудь запирали на время действия. Это было довольно сложное дело – все-таки свободных помещений в театре не миллион. А те, которыми можно было бы пожертвовать, находились в опасной близости к сцене, поэтому, пока длилась в зале особенно важная смысловая пауза, призванная заставить всех замереть и внимать, м-ская публика вместо этого часто слышала за сценой утробный кошачий вой. От спектакля все, конечно, тут же отвлекались. А некоторые сердобольные пожилые театралки из числа хорошо слышащих начали всерьез беспокоиться, не пытают ли бедное животное и не пора ли его спасать.
Кто кого пытал – это был большой вопрос. Леониду Ильичу Шокину казалось, что пытают лично его. Ведь это он отвечал за то, как проходит каждый отдельный спектакль. И это он который месяц страдал материально, лишенный всех доплат, зато выговоров накопивший увесистую стопку.
Утром и днем Мерзика
