ты и мир спасаешь, – уронила Марина.
– Представь себе! Жалко, что ты этого не замечаешь, – тяжело вздохнул Серебровский. – Деньги в руках таких, как я, – последняя надежда, что наш маленький засратый шарик не провалится в тартарары…
– Бог! Одно слово – повелитель судеб! За ужином, между мясом и десертом, творишь будущее, – ядовито улыбнулась Марина.
– Творю! – сипло, придушенно-яростно завопил Сашка. – Еще как творю! На мои деньги люди едят, плодятся, лечатся, учатся – я кручу мельничное колесо истории. Мои деньги питают энергию работяг и художников, они – источник их работы, стимул вдохновения, праздничный погонщик трудолюбия…
Я смотрел на Сашку – и гордился! Я любовался им – честное слово, он был прекрасен! В нем клокотала такая сила, такая страсть, такая уверенность, что я вдруг понял – я его совсем плохо знаю. Видимо, и 25 лет – не срок.
А Марина устало, отчужденно захлопала в ладоши:
– Аппассионата! Героическая ода деньгам! Бетховенский фестиваль… Большой театр… Солист – маэстро Александр Игнатьевич Мидас!.. Покупаем любовь и признание народа по разумным ценам…
Сашка угас. Он долго крутил в руках кольцо от салфетки, слепо глядя невидящим перед собой взглядом, потом бросил кольцо со звоном на стол и сказал мне:
– Прости, старик… Я всего этого не имел в виду…
– Перестань! – отмахнулся я. – Меня здесь не сидело…
– Да не имеет все это значения! – Александр Игнатьевич поправил на переносице свои тоненькие очки, и был он в этот момент похож не на Магната Олигарховича и не на зажиточного царя Мидаса Гордиевича, а сильно смахивал на разночинца Чернышевского Николая Гавриловича, коленопреклоненного на эшафоте перед гражданской казнью и раздумывающего над затруднительным вопросом «Что делать?».
– Смешно, конечно, – задумчиво тер он ладонью лоб. – Ведь давно известно, что в театре самые взыскательные зрители – те, кто попал туда по контрамарке…
Марина допила бокал до дна, поставила его со стуком на столешницу и любезно сообщила:
– Как только Шекспир это сообразил – так сразу сжег свой театр «Глобус»…
– Я подумаю об этом, – пообещал ей муж, и будь я на месте Марины – честное слово, я бы испугался. А он повернулся ко мне: – Ничего не попишешь, Серега… По-моему, она меня ненавидит…
Я обескураженно молчал. А что тут скажешь? Она для Сашки – не любовь, не страсть. Это наваждение, морок, мара, блазн, сладкое помрачение ума. Может быть, это искупление? За что? Почему? Никому этого не понять, никому нет хода в бездонную каменоломню его души.
Сашка положил мне руку на плечо:
– Спасибо, Верный Конь, что ты приехал!
– Толку от меня! Если бы я мог помочь…
– Мне нельзя помочь… Мой разум заманут в ловушку бесконечности…
ТЕЛЕФОН НА ТОМ СВЕТЕ
Городская мусорная
