грудного младенца платьев, которых нельзя постирать в стиральной машине, Нур раздраженно дернула головой.
– Хватит быть мимозой, Анна, – объявила она и затянулась сигариллой, которую курила прямо в больничном боксе, вопреки начертанным на табличках запретам. – Пусть у девочки будет красивое платье, от этого еще никто не умирал.
Просто поразительно было слышать такое от женщины, которая собственную дочь стригла кухонными ножницами и из года в год одевала в поношенную пионерскую форму, потому что это “одобряемо, практично и политически верно” – три ключевых слова, касавшихся моего воспитания, если дело доходило до такового. Но особенно хорошо Нур удавалось забывать. И я была благодарна, что она вообще проявляет интерес к Сири: по моим представлениям, такой интерес отнюдь не включается у новоявленных бабушек сам по себе.
Быстро выяснилось, что Нур не только испытывает интерес к Сири – она по-настоящему любит девочку. И Сири ее любит. Любит свою “моммо” с морщинистыми щеками, с крашеными черными волосами (Нур поседела много лет назад, но продолжала красить волосы), с жесткими лапами и закатанными рукавами; пахнущую табаком и шампунем с пачулями, в минуты злости решительно стучавшую по полу костылем, одновременно готовившую чевапчичи и что-то напевавшую с сигаретой в зубах на кухне в своем старом обиталище в квартале имени Улофа Пальме – раньше этот район назывался Гамла-Стан. Сири проводила у бабушки много времени еще до моего отъезда в Кызылкум. Может быть, даже слишком много, могла бы я подумать впоследствии. Нур забирала Сири из пионеряслей, отводила к себе, кормила. Обычно я приезжала за девочкой около семи, а если задерживалась на работе, то Сири и ночевала у Нур.
Со временем кабинет Нур превратился в комнату Сири. Стопки книг и документов, как и сама Нур, сделали то, чего не сделали за все годы моего собственного детства: сдвинулись с мест и удалились. Медлительная армия мягких зверей и игрушек, платьиц и простыней в цветочек захватывала в хитрые клещи все больше пространства; наконец стопки книг отступили и стояли теперь, оттесненные к стене. Мало-помалу некоторые из них оказались даже в картонной коробке, обретавшейся на чердаке. Поэтому то, что Нур взяла Сири на свое попечение, когда я уехала в первый раз, было неудивительно. Меня поразило то, что произошло потом: Сири так и не вернулась домой по-настоящему, а я никак не могла понять, как это произошло. В одном из старых, пыльных романов, излюбленных Нур – разумеется, она заставляла меня их читать, когда я была подростком, – имелся пассаж, где одного из главных героев спрашивают, как он разорился, и он отвечает: “постепенно, а потом вдруг”. Именно так получилось с Сири и Нур. Вернувшись в первый раз из Кызылкума, я уже знала, что вскоре уеду снова, так что забирать Сири тогда показалось ненужным. Потом это опять показалось ненужным. И опять. А когда я вернулась больная, то забирать Сири тоже показалось мне ненужным, если не сказать – невозможным. Под
