пьет по утрам напиток «Тан».Что же он такое творит,
Верно, небаховский Джонатан?
Его братия выше двадцатого этажа,
Высоток добротных выше!
Он открывает третий глаз у бомжа,
Спрятавшегося на крыше.
Вот то дело бродягу глумить?
Дело, что ли, судьбу ломать?
«Надо бы жалкого накормить», –
Подсказывает бродяжья мать.
А Джонатан все долбит бомжа
Клювом – со знанием дела,
Так, что с крыши слетает лежак.
А душа не хочет – из тела.
«Небо ясно, солнце рыже…»
Небо ясно, солнце рыже –
Дочь вернулась из Парижа!
Но у нас и в январе
Грязь и лужи во дворе.
А она хоть и ранима,
Нищета такая мнима –
Распаковывает подарки
И твердит, что в старом парке,
Кроме брошенных дерев,
Рай живет, не устарев,
Между строгостью степной
И послушностью грибной…
Все лопочет, все хлопочет –
Точно жить в России хочет.
«Не человечьей, а звериной…»
Не человечьей, а звериной
Природой, постигая май,
Теряя шепот тополиный,
Меня как хочешь понимай.
Вгоняй бесстрашно в краску лета
Дареный кактус впопыхах
И верь, что красная дискета
Бессмертна в траурных стихах.
Но этот год на самом деле
Невероятно молчалив –
Уста сомкнули окна, двери
И даже лифты, нашалив.
Так пусть случится, как бывает
Со всеми в тридцать первый раз –
Луна беззвучно убывает,
Не поднимая тост за нас.
«Когда б не знать, к чему двукрылый крест…»
Когда б не знать, к чему двукрылый крест
И ангел тот, что за него в ответе?
Его стихи положены на ветер,
В настольных книгах нет свободных мест.
И нам бы в путь, да нас никто не звал
Отведать хлеб и с мельником проститься.
Светлы и молчаливы наши птицы,
Оплаканные зернами родства.
Что путь к Тебе, что отпущенье слез…
Но, Господи, и мы, всему чужие,
Несли свой крест, а оказалось, жили,
Где рельсы норовят сойти с колес.
«Когда закат касается щеки…»
Когда закат касается щеки
Задумчиво, как сонные стрекозы,
И добрые по сути мужики
Клянут дожди во время сенокоса,
Со стороны глядишь на век людской,
Благообразный. Нам не стать другими
В скорлупке неприветной городской,
Чья
