намертво любил и видел, как время норовит отнять их. Будто кусок рафинада в стакане растворяет. Пройдет еще с десяток-другой лет, а то и гораздо меньше, кто же это знает, и все. Их не станет. И никто не заменит. Даже Малолетка, теперь Александр, становился седым. В этот короткий наезд Киришка понял простую истину о том, что все смертны. Как никогда до того, ясно понял. Понял, несмотря на свой молодой, не настроенный на такое понимание возраст, и заныла у него, застонала душа. Стал он особенно нежен со своими истертыми, избитыми жизнью мужиками. И уезжать не хотел, но те сами его выставили. Усадили в машину и отправили в город.
Начались занятия в университете. Последний, шестой год учебы. А учиться не хотелось. Кирилл смотрел из окна мансарды на пустырь, на далекую реку. Смотрел и ворчал. Недавно он прочитал несколько книг Достоевского, прочитал по совету Коляныча, но вопреки ожиданию был разочарован. Писатель показался злым, ненавидящим людей. А рассуждения о морали, добре и прочем не легли на сердце молодого человека. Кириллу были понятны образы людей, героев книг, их действия, желания, метания их души, но не принял он этих героев. Не близки они ему оказались. И потом слишком много мерзостей окружало их. Киришка с детства все такое видел, но знал он в каждом обитателе кафешки и доброе. Даже в самых темных личностях, отсидевших по пятнадцать, а то и больше лет за убийства, другие жуткие дела. Видел в каждом хоть что-то хорошее. А великий описыватель человеческой души, ее метаний хорошего в людях не видел, почти не видел, а может, не хотел видеть.
― «В слезинке ребенка отражается все горе мира». Терпеть не могу! Достал классик хренов. Ни одного героя положительного. Все сволочи у великого мэтра. Надо же так жизнь ненавидеть. Ну поставили в молодости к стенке, ну напугали до полусмерти ― с кем не случается. Сам виноват. Не при с оглоблей на паровоз! А коли полез, так пардонте, сударь. Ответствуйте. В нашем любимом отечестве с этим запросто. «В слезинке ребенка отражается все горе мира». Это вы про себя, что ли? Младенец вы наш слезливый с поносом и золотухой на второй полке раскаленного железного плацкартного вагона в июльской казахской степи, в поезде Астрахань ― Ташкент с маманькой, на радость вагона закупорившей все окна и двери, чтобы дитя не простыло на сквозняке?
Не похоже-с.
Ну да ладно. Извините великодушно. Это так, монолог о давно забытом. Это, как чемодан, набитый пуговицами, срезанными со старого тряпья, с мечтой: а вдруг пригодятся. Это душа моя. Никто не видел ее, а она есть! И болью занудной болит! И вроде не нужна, а сидит внутри, шкрябает по сердцу.
Эх, тоска тоскливая, кто тебя выдумал? С какого такого недоразумения прилепилась к жизни? Откуда взялась? Зачем скулишь псом февральским. И песней тебя не выдавить, и вином тебя не залить. И чего делать с тобой?
А ничего не делать. Жить. Жить, да и все! Жить и радоваться. Минуте каждой. Небу, дождю, туче, солнцу. Каждому листу на дереве, каждой букашке, муравью, птице. Да мало ли чему. Жизни!
