подлинный переворот в русской истории – имеет странную историографическую судьбу. Запечатленный во многих наших древних памятниках, он остается, так сказать, невидимым и неосязаемым для исторического знания. И это притом, что Повесть временных лет на первый взгляд отнюдь не обделила вниманием духовное преображение Владимира. Достаточно сказать, что на повествование о принятии им христианства приходится больше половины от общего числа летописных страниц, посвященных его княжению. Но доверие к этим известиям как к основе наших знаний об обстоятельствах крещения Владимира и Русской земли было подорвано еще в дореволюционный период85. С тех пор в научной среде ширится осознание того поразительного факта, что у исследователя нет почти никакой возможности опереться в этом вопросе на данные древнерусского летописания и агиографии, которые являют собой вторичный литературный материал, по большей части напрочь лишенный какого бы то ни было реального исторического содержания.
Житийная легенда, вставленная в состав Повести временных лет под 986–988 гг., неожиданно превращает князя Владимира – до сей поры неистового язычника и отважного предводителя победоносных русских дружин – в «какого-то апатичного, почти индифферентного искателя вер»86. Столь же внезапно княжеский двор оказывается наводнен посольствами из разных стран, преследующими одну цель – убедить русского князя в истинности своего вероисповедания. Болгары (волжские, то есть мусульмане), «немцы» (католики) и «жидове козарстии» (хазарские иудеи) поочередно излагают перед Владимиром сущность своих религий. Но Владимир не приемлет ни того, ни другого, ни третьего.
Ислам вроде бы поначалу приглянулся ему своим обещанием загробного блаженства в обществе семидесяти прекрасных гурий, «бе бо сам любя жены и блуженье многое»; но услышав об «обрезанье удов и о неяденьи мяс свиных, а о питьи отнудь», Владимир рек: «Руси есть веселье питье, не можем без того быти».
Немцы учли гастрономические пристрастия князя и заявили об умеренных диетических «заповедях» католичества: «пощение по силе; аще ли ясть кто и пиеть, то все во славу Божию, рече учитель наш Павел». Тем не менее Владимир выпроводил и их: «идите опять [обратно], яко отцы наши сего не прияли суть».
Неосторожное признание иудейскими проповедниками того, что за многие грехи еврейского народа Бог «расточил» его по чужим землям, вызвало у Владимира законное опасение насчет исторических перспектив для Русской земли в случае принятия ею «жидовства»: «…аще бы Бог любил вас, то не бысте расточени по чюжим землям; егда и нам мыслите то же зло прияти?»
Последним приезжает в Киев греческий «философ», который в длиннейшей (более 5000 слов) речи разоблачает перед Владимиром пагубные заблуждения и скверные обычаи болгар, «жидов» и «немцев», а затем, не всегда сверяясь с первоисточником, излагает ему ветхо– и новозаветную историю, «что ради сниде Бог на землю». Слова «философа» западают князю в душу, однако он решает
