спросил:
– Пританцовывает этот ваш будущий постоялец? Вроде молится по-вашему на ходу?
Врач насторожился:
– Как это – по-нашему?
– По-еврейски. Сами знаете.
Юлий Петрович смущенно буркнул:
– Ну да, конечно.
– Не надо уточнять. Табачник его фамилия. По паспорту. А на самом деле – черт его знает. Такой тип – всего можно ждать.
Врач поддакнул:
– Вот именно, вот именно.
Бэлка гуляла по двору. Поверх серого байкового халата на ней была кое-как напялена фуфайка, на голове теплый платок, коричневый, с белесой каймой. Валенки без калош.
Меня не опознала.
Я не настаивал. Повесил ей на руку, на сжатый кулак, сетку с гостинцами – булка, конфеты-подушечки. Погладил по плечу.
Конфеты в кульке Бэлка почему-то сразу различила. Сказала:
– Подушечки? Мои любименькие. Как там Евсею лежится? Мягко ему?
Я вытащил конфету и подал ей прямо в чуть-чуть открытый рот.
Она пожевала и, довольная, подтвердила свой вопрос:
– Мягко ему лежится. Мягко.
До наступления Нового года оставались часы, надо было успеть нарядить елку для детей.
Разговаривать некогда. И не с кем. Бэлка – пустое место. Пустей, чем Евсей сейчас в гробу на подушечке красного кумача.
Я думал: вот все хотели знать, включая первым счетом следователя, – какая причина самострела Гутина? Я дело читал. Тонюсенькое. Когда самоубийство – всегда тонюсенькое. Там русским языком зафиксировано: «Вследствие ряда причин состояния здоровья». И приложены справки.
Здоровье у Гутина было неважнецкое. Последствия ранений и контузий. Это да. Боли головы.
Он мне не раз говорил:
– Так башка трещит, невозможно описать как. Может, застрелиться?
Я ему говорил:
– Ты сам себе хозяин. Захочешь – застрелишься.
Смеялись по поводу такого выхода.
Он обязательно прибавлял:
– Нет, Миша, когда я детей делаю, мне моя голова больная не мешает. А как жить – так стреляйся? Нет. Буду жить. А что? Буду – и точка!
Я знал – голова ни при чем. Но следователю именно про голову рассказывал. Чтоб семью в покое оставили, не терзали вопросами под протокол. И чтоб пресечь разговоры вокруг и около.
А разговоры все равно пошли. Я и с Довидом уговорился держаться крепкой версии про состояние здоровья. И Бэлке внушал – она тогда еще находилась более-менее в себе.
Твердила:
– Да, конечно, он устал терпеть, я сама видела, как он терпит. Но все-таки ты, Мишенька, мне скажи, только мне, почему он так с нами поступил?
Я ее осадил:
– Запомни раз и навсегда. Когда человек стреляется или еще как, он не с теми, кто остается, поступает, он сам с собой поступает. И ты в его дела последние не лезь. Самозастрел – это есть его
