с тем все знали, что Борис Николаевич проживает не только обыкновенную, пусть и государственной нерастрепкою напичканную жизнь, но и исторический ее вариант. И именно то, что он сейчас творит, когда-то в будущем составит аромат прошлого, и историки, вкупе с литераторами, учахнут от желания узнать чуть больше. Такое ощущение бывает, когда берег ощутим, осязаем, но не виден: туман.
Ельцин первый вышел из парной, увидел, как брызжет водой, похожей на газировку, пораненный шланг, и, облепленный полотенцами, уселся за набравший привлекательность стол.
Когда вокруг расположились остальные, снова взныл Барсуков:
– Борис Николаевич! – воскликнул он. – Все обстоит далеко не так, как вам докладывают. Солдаты все на картошке, и Министерство обороны не способно в короткий срок собрать для боевого действа.
– Опять картофельные походы и свекольные завоевания, – пробурчал Ельцин. Видимо, ободренный этой фразой, Михаил Иванович продолжал:
– И в МВД полный раздрай. Там ничего ни с кем не согласовали. Все идет к полному краху.
– Не будем бояться действительности, – сказал кто-то, – потому не поднимайте раньше времени паники.
Грачев, сидящий рядом, отвел глаза, и сейчас напоминал мужика с лежалым лицом непохмеленного артиста: сам вроде жив, а мимика мертва. А ведь только что привык к ощущению значительности.
Ельцин молча сидел с померкшим взором. И ему вдруг вспомнились две поучительные истории. Одна – это когда он ехал во чреве паровоза и наблюдал, как его сверстник бросает в топку уголек.
– Тяжело? – спросил он его в ту пору.
Тот прижал к нему свое раскаленное лицо и ответил:
– Этот жар сжигает все, в том числе и усталость.
Сейчас он чувствовал, что пепелящая решимость обратила в прах все сомнения.
Второе воспоминание было связано с горами. Когда ему однажды захотелось испытать себя на высоте.
Помнится, крутизна отнимала волю, подмывала душу, и казалось, что через минуту ты, отдрожав коленками, полетишь вниз, к той обманчивости, которой представляет себя земля.
Но эта минута проходила, а он все еще карабкался по этой почти отвесной стене, срывал ногти, срывал голос, потому как орал на себя: «Стоять! Так твою мать!» И – стоял. Вернее, шел. И камни выпархивали у него из-под ног. И не было никакой страховки, как и гарантии, что следующий взрыд окажется последним.
– Ну что, понимаешь, присмирели? – спросил своих соратников Ельцин, когда ветром неприязни к присутствующим смыло его видение. – На попятную пойти решили?
Ему никто не ответил.
Он еще продолжал быть учителем жизни, знатоком потемков чужой души.
И был один человек, который не спал ночи и не торопил предшествующие дни. Но он никем не воспринимался всерьез. Потому как больше других понимал, что такое крах.
И этим человеком являлся, конечно же, помощник Ельцина Сергей Александрович
