жизнь.
Но сейчас за кадром мысли о состязании обещаний скрывался не тихий ответ, что все это было сказано понарошку, а что в наш век любое пророчество, которое несут не слуги Бога, возмущает духовное состояние общества. Потому не стоит дразнить гусей.
Но вечным даже не было почитание Христа. Так откуда он взял, что его должны любить бесконечно? Ну увидели, как Ленина, в революционном порыве, и хватит. Пора переходить к тихой рутинной борьбе.
Во-первых, надо всем внушить, что у него катастрофический вид мышления и непредсказуемый характер. И он не откажется от утверждения, что культура – это колокола ада. Выдутый из преисподней шар, наполненный дурным запахом. Лопнет, и будешь знать, куда бежать, зажав нос.
Потому он, показав кому-то невидимому нестыдный, материнством оправданный жест, произнес вслух:
– Все осенне-зимнее обеззаражено весной.
Игуменьим манером выйдя из своей комнаты, Наина Иосифовна удушенно поинтересовалась:
– Это о чем ты, Борис Николаич?
– Как изгоняемые из преисподней черти, заворошились эти руцкие и хасбулатовы.
Жена понимающе подкивнула. В луче, что из окна падал между ними, плавали сперматозоиды пылинок.
– Они меня еще не знают! – с нажимом произнес он и, зачем-то посмотрев из окна на небо, увидел, как в нем, шуганутое кем-то, трепещется воронье.
– Я им праздничный выпляс устрою!
Своего служебного несовершенства он не замечал, глубоко нравственных чувств не испытывал, но напряженную ситуацию улавливал всегда и знал, если дороги деловито заметаются снегом, то нужен или вездеход, или бульдозер. И вот – попеременно – он играл роль то одного, то другого.
На ранней перестройке он еще не думал о политическом насилии как методе. Воспламененный им народ степень реальности мерил преследованием последовательных мерзавцев, не успевших вовремя избавиться от партийных билетов.
Почему-то вспомнилось соседнее село, куда в парнях он иногда захаживал, не боясь местных зуботычников. Девки там были понаряднее, но поглупее, и потому то, что нужно. И вот около одной, лицо которой было белое, как через марлю сцеженное молоко, он и чах, говоря ей красивые фразы типа:
– А день нынче был поновее вчерашнего.
Неприличием считалось молчать, потому он, настроив на боевой взвод свой вечно принюхивающийся нос, произнес:
– Говорят, что выпей тут, на том свете не дадут. Откуда это у вас самогонкой наносит?
Девка кукожится. Его вопросы роют ее душу. И она ждет какого-то проникновения, чтобы еще какое-то время побыть вот в такой расслабухе, с его ладонью на плече.
– И чего я, – вопросил он, – прилип-пристыл к тебе, не отодраться?
И душа приживлялась к той местности, которая мстила природе за скупость. И он подолгу глядел в обливно схваченный глазурью горизонт. И почему-то думал об обесцвеченности жизни – старости, когда Бог душу, и ту захочет принять без хлопот.
