о нем думает. И ему запросто можно было не ходить на эту встречу, и никакая бы сволочь не упрекнула бы его в трусости. Хотя пахан пришел к нему с явно обоснованными претензиями. Он убил его человека. Но почему тот отщелился от стандартов общей жизни и взял слишком высокую ноту?
И вдруг Эрик понял. Да потому что был подвластен. Потому что не выдержал кинжального взора вот этого самого насквозь непонятного человека.
И именно эта непонятность, наверно, держит в заложниках у него Чемоданова, заимевшего право на секреты, а значит, до резкости определенно утратив служение своей жизни.
Помнится, когда старика настиг его приказ, он, потянувшись, произнес:
– Прими, Господи, душу его с миром.
И полуповернув к исполнителю Забирохе голову, побаловал себя философией:
– Смерть – это последнее и высокое таинство.
Так, слыхал он, когда-то говаривал Гришка Фельд, конечно, умыкнув притчу из какой-то книжки.
Сейчас, вернувшись к мирским помыслам, он даже чуть не произнес расхожую фразу Фельда: «Ну что ж, мой грешный разум готов к поминальному слову», но спохватился, вспомнив, что это мог держать в памяти и Чемоданов, потому запоздало ответил как фраер, исповедующий искусственную романтику:
– Моя контрразведка вычислила, что он стучал на нас ментам.
Не смягчая тона, пахан спросил:
– Твои люди и подставили нашего скачка?
Эрик заюлил глазами, потому как не знал, что означает слово «скачок», потому решил солидно признаться:
– Было дело.
– Без достижения договоренности нам не разойтись, – неожиданно подал голос Чемоданов.
И Булдаков понял, что сейчас нужен глобальный довод, чтобы потянуть время. Потому как вероломная конференция, в конце концов, действительно может кончиться не в его пользу.
Но трудно взять отдельно изолированный случай, чтобы на него уповать, потому он объемно спросил:
– А какие будут предложения?
Он не способен, как это делал Фельд, растворить фразу в психоаналитическом тумане, сказав, к примеру, что богемные соотечественники, что сейчас лакают пиво в Париже, могли бы простить социальные последствия его невежества, потому старался вызвать на прямолинейность и своих, как он теперь уже неотвратимо понял, соперников. Правда, в поздние годы ему уже не нужно было плакать детскими слезами, еще больше подчеркивая свою щенячесть, ибо плоды успеха, которые он походя срывал с древа жизни, диктовали и жанр выступления. Он, пышным банкетом отмечая свой успех, как бы между прочим ронял: «Вот он, пример на воздержания!»
И указывал на того, кто, по его наблюдениям, не на равных пил, и произносил: «Прислушайся к слову «трезвяк»? Где там корень?»
«Верховные жрецы», как он звал своих приближенных, поощряли его пьяным подхохотом.
«Значит, в твоей башке зародился «звяк»? – продолжал он. – И для того, чтобы тебе выбрать другое державно-политическое направление, нужна жертва.
