к своему дому Дед добирался пешком, по набережной. Путь лежал недалёкий, над Волгой. Порою он отдыхал на скамейке. Не от ходьбы, от недавнего «турсуна», который давался ему всё труднее. Он отдыхал, вспоминал детвору, себя корил.
У сватьи как-то всё получалось: книжки, телевизор, другие забавы – тихие. А у него – как всегда. Сегодня хотел с ними стишок выучить, про войну рассказать, про себя маленького: как их бомбили, как выживали в погребах да норах, холодные и голодные, под самым Мамаевым курганом, теперь уже всему миру известным. Тогда был просто Мамаев бугор, а возле – малые посёлки: Тир, Лазурь, Тёщино… Там и немцы, и наши днём и ночью бомбили, стреляли. Маму контузило, ранило. Его самого дважды Бог спасал. Людей много погибло. Соседи Лутошкины в первый же день, всех – разом, шестерых: мама Люба и детвора… И «невеста» его Шурочка – рыженькая лисичка. Калимановых – трое, Васины, Дегтярёвы… Про всё это хотел детворе рассказать. Им ведь надо знать.
Ровесники Деда, какие Сталинградскую битву прошли, они по школам ходили, по детским садам, рассказывая о пережитом. Их слушали, цветы им дарили. Дед чужим рассказывать ничего не хотел. Отнекивался: «Не помню».
Он помнил. Он на всю жизнь запомнил. Но не хотел… Перед чужими людьми. Это ведь было так непонятно для тогдашнего, малого еще мальчонки. Непонятно и страшно. Как и теперь, на старости лет, после долгой жизни.
Первая ночь… Как он лежал на земле, оглушённый и голый, в отсветах жёлтого и багрового пламени горящего дома, сарая, деревьев, соседских дворов и домов.
В сатанинском вое сирен пикирующих на него «юнкерсов», за стаей – новая стая. За взрывом – взрыв. На земле и в небе. Всё ближе и ближе. Дьявольский вой до боли врезается в голову, в мозг. Грохот взрывов раздирает уши, нутро. Осколки летят, комья земли. Пальцы невольно скребут сухую глину, ища укрыва. Непрестанный вой, за грохотом – грохот. Сотрясенье земли. Треск и жар близкого пламени. Багровая ночь. Тёплое тело Трезора, кровью истекающего. И уже – ни боли, ни страха, ни теченья времени. Застывшее в полумёртвом оцепененье хрупкое детское тельце.
Мать нашла их: собаку, уже бездыханную, и сына – в чужой крови, но живого.
А город горел. Под градом бомб зажигательных всю ночь факелами вспыхивали, сгорая дотла, деревянные дома и другое строенье широко разбросанных заводских посёлков, пригородов, слобод: от Акатовки, Латошинки, Селезнёва до Балкан, Дар-горы, Бекетовки, Ельшанки. Тяжелые фугасы долбили и долбили заводские корпуса тракторного, «Баррикад», «Красного Октября», центральные улицы города, обращая их в каменные руины и братские могилы, в дыму, пыли, тяжёлом негаснущем пламени. А следом сыпались «зажигалки», ящиками, россыпью. Чтобы огонь и огонь…
На многие километры недавно живого города небесный огонь и земной сомкнулись в геенну огненную, которая с каждым часом росла, жарко дышала, взрываясь языкатыми факелами, вихрями, снопами искр, пылающих головёшек. Огневые потоки текли по земле; огневые тучи клубились в напрочь сгоревшем чёрном небе.
Бомбёжка прервалась на рассвете. Но солнце в этот день не взошло. На смену страшной
