давящий, не дающий вздохнуть.
А потом – забвенье. Земля. Трескучее пламя – рядом. Горький горячий воздух. Поскуливание собаки. Тёплое тело её, словно материнское, кров и спасенье. И тот же оглушающий дьявольский свист и вой, теперь уже совсем рядом. И за взрывом – взрыв. Всё ближе и ближе тяжёлое сотрясенье. Осколки ли, комья земли – градом. За разом – раз.
В багровой полутьме горевшего города самолёты искали его. Именно – его. С воем снижались, неслись «в пике», чтобы точнее бросить бомбу, убить и смешать с землёй окаменевшего от боли и страха, но ещё живого мальчонку.
Так было.
Недалеко от дома нынешнего, на набережной Волги стоит памятник, который дед стороной обходит.
Огромная авиабомба повисла в метре от земли; в ощеренной хищной пасти и уже во чреве её – детвора. Их четверо ли, пятеро за мгновенье до гибели. Вскинутые в попытке защиты тонкие руки девочки. Рядом – малыш просто закрыл лицо ладошками. За мгновенье до взрыва и смерти.
Их четверо ли, пятеро изваянных в камне под бомбой, которая просто памятник.
Сорок тысяч… Детей, женщин, стариков погибли в первый же день налёта от бомб фугасных, осколочных, зажигательных. А может, больше? Кто их считал? Убитых на улицах, во дворах, порою в клочья растерзанных взрывами, заживо погребённых в земляных окопах да «щелях», в развалинах многоэтажек и там же – в глухих, битком набитых подвалах. Кто их считал?.. Потом были ещё два дня сплошной бомбёжки. Сто тысяч настоящих бомб. И каждая нашла свою жертву: убивая, сжигая, хороня живьём.
А для тех, кто выжил, война продолжилась: дни и ночи, месяцы новых и новых бомбёжек, обстрелов. Земляные норы и щели, подвалы домов разрушенных. Холодная тьма. Еда: горелое горькое зерно, которое добывали в развалинах элеватора. Под обстрелом, но пробирались, ползли, гибли. Вонючая падаль – махан: лошадиная, верблюжья, порой – собачья, кошачья. Скотьи шкуры из засолочных ям кожзавода; их надо палить, вымачивать, потом мелко резать и долго варить. Лакомство редкое – ржаной сухарь или кусок зачерствелого хлеба, которые нужно искать у мёртвых, у погибших солдат, их много. Сначала они воняли и пухли. Потом – закоченели. Оскаленные зубы, когтистые пальцы, страшные выпученные глаза. Их быстро перестали бояться. Привыкли. Обшаривали. Хлеба кусок – спасенье.
А ещё – вода, за которой нужно пробираться к Волге или к родникам в оврагах. Тоже – под обстрелом. Жестокая зима. Уже в ноябре – мороз, двадцать пять градусов. Потом и вовсе – тридцать да сорок, с ледяным ветром. Горькие лепёшки из вымоченной горчицы. Каша ли, суп из конских копыт.
Старики умирали тихо. Детвора разучилась плакать: не было сил. Опухшие ноги, волдыри да гнойные коросты по телу, на голове, а под коростами – вши.
Как рассказать об этом? И зачем нынешним детям это знать? Не сможет ни понять, ни принять такого страха и боли светлая детская душа. И слава Богу. Он остался живым. «Живый в помощи…» Теперь он – Дед. Старый, седой, в шапке вечно нестриженых волос. Некогда стричься. Дела да дела…
Таким его пускай детвора и помнит: «Был у нас Дед…» Он
