Лютикова охватило отчаяние от бесконечной удаленности их от Земли, но тут же отчаяние уступило место восторгу от мысли о бесконечности пути от звезды до звезды, ведь все эти сверкающие в черной пустоте россыпи были скопищем миров, чью фантастическую сущность еще никто не постиг. Звезды вспыхивали и гасли, переплетались в созвездия, образовывали глубокие геометрические узоры, рождались и умирали. Где-то среди них жили невидимые монстры квазаров, пожирающие пыль и материю.
Между звезд тающими тенями вставали и сонно бродили разноцветные клубы пылевых облаков и туманностей.
С трепетным восторгом Лютиков вспомнил стихи Ломоносова, душой понимая, что лучше этого сына поморского рыбака никто еще не сказал и, возможно, уже не скажет:
Открылась бездна звезд полна;
Звездам числа нет, бездне дна[7].
Он все повторял и повторял эти странные строчки, которые не могли открыться человеку без помощи божественного провидения, душа его восторженно холодела при взгляде на звезды. Наверное, он мог бы стоять в окружении звезд целую вечность. Просто стоять и смотреть на звезды.
Смотреть в Бездну, которую никто и никогда не познает до конца.
Лютиков вглядывался в Бездну. Бездна вглядывалась в него.
Бездна была населена демиургами, которые в ее глубинах создавали миры. Миры эти демиурги населяли людьми и неведомыми существами, миры эти были непохожи друг на друга, как непохожи были высвещающие Бездну звезды.
А что если он, Лютиков, умер безвозвратно, и все, что происходит сейчас, всего лишь сумасшедшая мысль полупьяного демиурга, уставшего от классических форм творения? Мысль эта оглушила Лютикова, а за ней пришла еще одна, не менее страшная – ведь выходило, что все его земное существование было следствием творчества неведомого демиурга? Да что там существование Лютикова, вся кровавая история Земли, вся ее поэзия и грязь, все высокое и низкое уместилось в нескольких нейронах неведомого создателя, которого кто-то читал.
И даже Бог?
Мысль эта была страшна, и Лютиков старательно отгонял ее от себя, но мозг старательно додумывал ее, приводя все к логическому завершению, именуемому абсурдом. Абсурд – это и есть та простота, за которой перестает действовать принцип отторжения лишних сущностей, именуемый «бритвой Оккама».
Муза тронула его за руку, и Лютиков понял, что им пора. Уже возвращаясь, он вспомнил слова другого поэта и вздрогнул, обнаружив в них неожиданный, ранее не понятый им смысл:
Ночь, тайн созданья не тая,
Бессчетных звезд лучи струя,
Гласит, что рядом с нами – смежность
Других миров, что там – края,
Где тоже есть любовь и нежность,
И смерть и жизнь,
Кто знает, чья?[8]
– Можно мне хоть изредка сюда прилетать? – спросил он. Муза Нинель заглянула ему в глаза и пожала плечиками.
– Беда с вами, с поэтами, – сказала
М. Ломоносов. Хрестоматийные стихи, потому и приведены первые строки, остальные каждый образованный читатель без особого труда может вспомнить сам.
Валерий Брюсов. Менее хрестоматийные строки. Однако и их можно найти в любом собрании сочинений многоуважаемого автора сих строк.
