своих мужей. Он отвечал неопределённо, говоря, что с войны-то он давно, а сейчас из госпиталя, где лежал почти пять месяцев. Женщины вздыхали и отходили, переговариваясь между собой.
Вид рыбы разбудил аппетит, и он решил перекусить. В вещмешке оставалась початая буханка хлеба, немного сала и две банки консервов. Консервы он решил поберечь, а лучше купить селёдку. На вопрос почём селёдка мужик, стрельнув глазами на вещмешок, ответил:
– Махорки нету?
Махорка имелась, была и пачка папирос – подарок соседа по палате в госпитале, веснушчатого кубанца-противотанкиста Миши, который, провожая его до самых ворот, на прощание неловко сунул папиросную пачку, приглашая к себе на родину в гости. «Индюки у нас, Коля, чисто страусы. А мёду, а яблок!.. Приезжай. Наливочки попьём, как Гитлера гробили похвастаем, ребят погибших помянем, приезжай. Невесту тебе подберём с полной выкладкой… Не переживай, рембат, за ногу свою, будет сгибаться, никуда не денется…»
«Как устроюсь, надо чиркануть пару строк в госпиталь… Мишке ещё, поди, месяца полтора на «генерале» листочки считать», – думал он.
«Генералом» нарекли они могучий, в два обхвата, серебристый тополь, который рос у самого окна их палаты.
За полпачки папирос отдал мужик селёдку, радостно приговаривая:
– Заломчик хорош, боец, хорош… На здоровьице…
Он отошел от базарчика, отстегнул от вещмешка скатку, расстелил на бугре шинель, достал хлеб, порезал рыбу. Вкус селёдки напомнил ему о многом. О довоенных рыбалках вместе с друзьями. О матери, которая любила, бывало, в июльское воскресенье наварить в укропе молодой картошки, надёргать в огороде крепкой редиски, нарезать крупными кусками волжскую селёдку-«залом» и подолгу сидеть вместе с ним и сестрёнкой за этой простой, но такой вкусной пищей, вспоминая то время, когда жив был отец…
Теперь нету её, мамы… Зимой сорок третьего под Ленинградом нашёл его помятый треугольничек, брошенный еще в августе сорок второго их соседями, которые сообщили, что мать погибла в бомбёжку, когда шла домой с работы. Десятилетнюю сестрёнку вместе с детдомом эвакуировали в Киргизию. Нового адреса детдома не прислали…
Хриплый короткий гудок вернул его из воспоминаний, прервал горькие мысли. К пристани с другого берега реки плыл старый колёсный пароходик. Такие ходили по Волге ещё во времена его раннего детства…
Пароходик привёз довольно много людей. Они жили в сёлах и хуторах поймы, а в город приезжали, видно, на работу иль кто зачем. Неширокие сходни прогибались, когда люди торопливо шли с пристани на берег. Мужчин было мало. Мелькнули двое-трое в армейской форме, с медалями. Их вели под руки женщины. Чем-то едва уловимым отличались они от других женщин: и платки были понаряднее, видно, долго хранимые к долгожданной встрече, и губы невольно улыбались…
Последними с пароходика сошли на пристань капитан и, видимо, моторист. Оба были старыми
