к другой гранате, и тогда-то глухо и тупо что-то взорвалось и я, к своей великой радости, увидел трапом лежащую на земле, перебитую гусеницу. Больше я ничего не видел, на меня навалилась жарко дышущая черная ночь, по моему окопу прошелся другой танк с целыми, неперебитыми гусеницами. Он завалил меня глыбами земли, и я долго не мог подняться…
6
– Капитан, привести приговор в исполнение!
– Отставить!
…
Я поднял опущенные под ноги глаза, увидел затянутую в черную перчатку руку капитана, она опускала в желтую кобуру вороненое тело безотказно бьющего тульского пистолета (системы Токарева). Увидел и лейтенанта Гривцова, он стоял без пилотки, в рваных, незашнурованных ботинках, в штанах с незастегнутой ширинкой, в гимнастерке с темными, незрячими пуговицами. Командир стрелкового взвода, он стоял потупясь, руки его были закинуты за спину, мосласто выделялись слегка приподнятые папорты.
– Еще бы три секунды и – капут, – проговорил недвижимо стоящий, без единой кровинки в лице, белый, как береста, Ваняхин. Никто из нас не отозвался на его слова, мы никак не могли поверить, что произошло чудо. Да и сам лейтенант Гривцов, он тоже не мог поверить в это чудо, и только тогда, когда сняли наручники, поверил, он часто замигал приподнятыми глазами, горько светясь чистой, как утренний ландыш, неповинной слезой.
Лейтенант Захаров оказался прав. По приказу командующего армией услышанный нами приговор был отменен, лейтенант Гривцов отдавался в штрафной батальон. А что такое штрафной батальон, толком еще никто не знал.
– В штрафном батальоне больше представится возможности умереть за Родину, за Сталина, – так воспринял одно из положений приказа № 227 младший лейтенант Ваняхин, так он сказал мне, когда мы возвращались к штабу своего батальона. Тогда он выпустил из своей сумки несмышленого дрозденка. Дрозденок расправил крылья, удержался на них, набрал высоту и скрылся в зеленых макушках молодых берез. А когда мы расходились по своим позициям, Ваняхин крепко пожал мне руку и посоветовал ничего не бояться: все равно три секунды осталось жить…
7
Закатывалось солнце, но я не смотрел на закат, смотрел в самого себя, расставаясь с тем немногим, что осталось во мне своего, личного, гасил все еще играющие во мне зарницы, не давал красоваться растопыренно лепестящимся ромашкам, старался приглушить напоминающий наливные яблоки, расхолаживающий запах. Пусть не слезится в мою душу пришибленная разрывами мин и снарядов, все чего-то ждущая перестоявшая рожь.
Рванулся сзади меня, грохнул батареей пристрелянных гаубиц встревоженный, как будто в чем-то виноватый лес, он подхватил меня, и я двинулся к окопам своего взвода, а когда придвинулся, решил глянуть на Тютюнника, на его напарника Наурбиева.
– Как, Наурбиев, дела?
Кавказский человек, сын солнечной Осетии, он плохо говорил по-русски, не освоился с десятком простых, обиходных слов, зато хорошо
