порой в полночь. Не спалось, и Каныхин вышел на балкон, где дышалось легче. «Смолил» сигарету и слушал ночь, которая была тиха до звона в ушах. И в эту тишину вдруг ворвался низкий женский голос, выводящий грустную песню.
«Не полуночник, вроде меня, запел, радио включили, – определил Каныхин. – Классно поют, голос душевный, и слова от самого сердца…»
Когда песня умолкла и строгий мужской голос стал зачитывать сводку погоды, Степан Иванович всмотрелся в звездное небо и повторил слова песни, которая запала в память, но на втором куплете споткнулся: «Как там дальше? – поскреб затылок и, сам того не ожидая – вот напасть-то! придумал продолжение: – Ишь ты, вроде песню новую сложил, точнее, чужую дополнил, и вышло сильно складно!»
От удовольствия зажмурился и увидел себя мальчишкой, каким был полвека назад – конопатым, с выпирающими ключицами и ссадинами на коленках, задиристым, неугомонным, а еще изрезанную бороздами пашню. «А борозды тянулись аж до горизонта – вроде как до самого неба, конца-края им не было. И облака над полем плыли белые, точно гуси. А по борозде текла заря…»
Борозды, до одури пахнущая мятой земля, облака-гуси, будто живая заря, – все собралось в узел, переплелось и стало песней: слова подобрались сами, крепко притерлись друг к другу.
«Ну и учудил! – крякнул Каныхин, удивившись цепкой памяти. – До мелочей все-все помню, что память сохранила, в новую песню вылилось! Записать надо, не то позабуду…»
Чтобы не скрипнули половицы, стараясь не разбудить сына с женой, постарался неслышно вернуться с балкона в квартиру. Взял карандаш, чистую тетрадку и стал писать: загрубевшие от работы у станка, отвыкшие от ручки и карандаша руки слушались плохо, отчего буквы вышли корявыми.
Следом за первым куплетом записал второй, а там и третий, отчего получилась целая песня, где говорилось о детстве, и уйти от воспоминаний было невозможно.
Каныхин продолжал изливать на бумагу накопившееся, не заметив, что луна в небе побледнела, крыши соседнего дома высветил робкий рассвет. Он не подбирал слова – они сами рвались в тетрадь. Степан Иванович чувствовал себя небывало счастливым, даже окрыленным: казалось, прикажи полететь – и полетел бы, распластав руки, точно крылья… Счастье было похоже на то, какое Каныхин испытал, когда узнал о рождении сына-первенца. Тогда тоже не спалось, хотелось петь, танцевать вприсядку. И вот новая благодать, точно второго сына на свет произвел или сам заново родился.
«Чего с тетрадкой делать? Попадет Витьке иль Свете – засмеют, скажут умом тронулся, сраму не оберусь…» Сложил тетрадь и спрятал в прихожей за вешалкой. С той ночи фрезеровщик высшего разряда Каныхин С. И. стал сочинителем. Больше писал о природе. Строчки стихов являлись в любое время, даже в гудящем цехе, в заводской столовой. Стихи (Каныхин их звал «песнями») лились рекой, заполняли тетрадку.
Отныне в газетах первым делом искал стихи, если не находил, расстраивался, словно обокрали. «Без песен газета скучна, пресна. Отчего песни печатают лишь в книгах?»
