что город боевой, потому что здесь одна за другой шли грандиозные стройки, потому что, наконец, он стоял на Волге, которую Сухов первым назвал голубой улицей России. А в сопроводиловке ему написали: «На укрепление Сталинградской писательской организации».
Каким образом мог укрепить Федор Сухов писательские ряды, одному богу известно. Во всяком случае, стихов и поэм о Волго-Доне и Гидрострое, чем козыряли тогда практически все советские поэты, он не сочинил, он просто долгие годы негласно был поэтической совестью Волгограда, неподкупной, далекой от официальных воззрений и вероучений, а посему не сообразовывался с социалистической действительностью города-героя.
Его книги чисто лирических стихов, изданные в 50— 60-е годы («Поспевают ягоды», «Голубая улица», «Моя жар-птица», «Малиновый звон», «Лепестки»), имели устойчивый успех у читателя и несравненный у молодых поэтов. Для нас было истинным открытием, что любить Родину можно не за ее великие свершения на благо всего прогрессивного человечества, ныне оказавшиеся весьма сомнительными, а любят Родину за ее дожди и ведра, снег и траву, слезы матери и счастливый смех любимой, за горестное счастье когда-нибудь упокоиться на ней. Многие глазами Федора Сухова впервые увидели ее первозданную красоту и за это нарекли его уважительным именем Мастер.
Поэтом с головы до пят Федор Григорьевич был даже в житейском смысле. В его волгоградской квартире, кроме двух продавленных диванов, щербатого письменного стола и ворохов книг, рассыпанных по всем углам и дешевым этажеркам, ничего не бросалось в глаза. Даже обыкновенный снеди. Сам хозяин вполне обходился хлебной коркой и крутым кипятком без малейших признаков заварки.
Он лежал в продымленном насквозь кабинете на своем знаменитом громогласном диване среди синих, раскиданных куда попадя томиков Льва Толстого, прихлебывал из замурзанной железной кружки голый кипяток, сощуривал куда-то в потолок мудро-красноватые веки и округло-женственным, как бы окающим почерком записывал обязательно в толстую общую тетрадь пригрезившиеся стихи:
Просыпаюсь вместе с петухами,
С пастухами на ноги встаю
И хватаю жадными руками
Водяную скользкую струю…
Лукавил иногда поэт, ибо часто ложился спать, когда петухи только просыпались, коротая ночь за писаниной или в спорах за жизнь с забредшими на огонек добрыми приятелями.
Как ни странно, одним из первых литераторов Федор Сухов стал ярым пацифистом. Он напрочь отрицал героику воины, справедливо признавая за ней только разор и горе, не называл поверженного врага нечистью, презирал нашу тогдашнюю литературу за ложь. Даже знаменитый рассказ Шолохова «Судьба человека» прилюдно на литературных выступлениях и встречах называл слабым, ввергая в страх и ужас любое начальство. И это свое, пожалуй, какое-то «почвенническое» восприятие войны в форме монолога-плача он с большой силой отобразил в поэме «Былина о неизвестном солдате».
Опять
