вепрь рухнул на жёлтые листья, окрашивая их в красный цвет.
– Сынок?! С тобой всё в порядке? – тормошил Акима отец.
– Всё нормально, папа', – медленно приходил в себя, постепенно ощущая запахи прелой травы, мха и ёлки, что росла неподалёку.
Обойдя мёртвую тушу с потухшими, но по-прежнему яростными глазами, он направился к раненому Трезору, лежащему на подстилке из листьев.
Тот ещё дышал, тяжело вздымая при вдохе распоротый бок. Рядом парили вывороченные из живота кишки.
Аким погладил голову пса и тот ещё успел лизнуть его руку, прежде, чем перестал дышать и вздрагивать боками.
«Это последняя моя охота», – решил для себя Аким, с трудом сдерживая слёзы жалости к погибшей собаке.
Рядом, тоскливо опустив голову, сидела Ильма, и две мокрые бороздки шли от её глаз к носу.
Остальные охотники, переполненные охотничьим счастьем, и внимания не обратили на умершего Трезора.
Храбрый уже Егорша успел привести, как он выразился: «арьергард», во главе с предводителем дворянства, и они дружно охали и ахали, разглядывая огромного «чертуху», которого, по леденящим кровь рассказам егеря, завалил ни кто иной, как именно он.
Тут же разделали тушу на части, одну из которых взял себе Полстяной.
Неделю вся Рубановка объедалась кабанятиной и на все лады прославляла Егоршу, подняв авторитет егеря до уровня владельца леса и многих десятин окрестной земли.
На праздник жизни пожаловали даже хуторяне: Хован со Степаном. Деревня их приняла – свои мужики всё-таки, хотя и начинаются теперь со слога «ху…».
Максим Акимович велел Ефиму отвезти кабанью башку в уездный город, чтоб из неё сделали чучело на стену.
А Трезора без всяких почестей мужики закопали на поляне под ёлкой.
После знаменательной охоты Максим Акимович дал денег Антипу, и тот выкупил у помещика Ермолая Матвеевича Северьянова рубановский дом с медным петухом на крыше.
У Акима отпуск заканчивался, и он засобирался в Петербург, выправив у местного уездного эскулапа листок с мудрёным названием болезни по латыни, которую тот записал, перепив у Рубановых мадерки, шумерской клинописью.
В день отъезда лил дождь и Аким настоял, что поедет на станцию лишь с Ефимом и провожать его туда не следует.
– Ильме и ливень нипочём, на поляну побежала, – вздохнула Натали.
– Каждый день бегает, – отчего-то перекрестилась на икону мать.
Надев на форму плащ с капюшоном, Аким покрутился перед зеркалом, и, делая бодрый вид, пошутил: «Ну, вылитый грибник», – стал обниматься с родными.
Натали была последней, с кем он прощался.
В лёгком поклоне и пустых, незначащих словах, скрыл безнадёжность и грусть, легко коснувшись губами её руки, и зная наверняка, что она тоже прячет в прощальной улыбке не испитую пока тоску и боль.
Жену, которая оставалась в Рубановке,
