ему голой! Не то что голой, никакой бы ни за что не согласилась! Пойми ты это, наконец!
Я погладил её руку, пытаясь успокоить.
– Березенюк совершенно не при чём. Дело только во мне и ни в ком больше. Можешь считать меня сумасшедшим, мудилой, извращенцем, самой последней сволочью, но я хочу снимать тебя обнажённой вдвоём с Марселем. Почему – я объяснил. Я чувствую, это может вернуть мне мужскую силу, а с ней, как мне кажется, и всё остальное придёт. Я не хочу быть импотентом ни в чём: ни как мужчина, ни как художник и как человек. Помоги мне, Марин. Если можешь. Если не можешь – я не стану настаивать. И прости если что – у меня нет и не было даже мысли тебя обидеть. Прости меня, пожалуйста!
Она забрала от меня свою руку.
– Ты, наверно, и правда с ума сошёл. Просто подумай над тем, что ты говоришь. Сейчас ты просишь меня сфотографироваться голой с негром, а потом что? Скажешь мне переспать с ним? И что я тогда должна буду делать со всем этим дерьмом? Ты обо мне подумал? Или только о себе?
Я заткнулся. Она была права во всём – и попала в самую точку. Да, во-первых, я действительно думал только о себе, если вообще о чём-то думал вменяемо, как нормальный человек; во-вторых… хоть провались нахрен в ад, но если быть честным до конца, то вот она сущая правда: будь моя воля, я бы позволил случиться тому, что она сказала. То есть её сексу с ним – да, с этим негром. Но при одном условии – чтобы я мог это видеть. Вот так.
Это очень больно и страшно – признаться самому себе в том, что ты не хочешь в себе видеть и гонишь с глаз долой в самые жуткие, тёмные углы своей души – туда, где живут все чудовища и монстры, порождённые тобой. Но когда, преодолев боль и страх, признаешься и примешь правду о себе, то вдруг становится легко. Как будто из последних сил выплываешь из глубины водной пучины на поверхность, вбираешь лёгкими воздух и с облегчением дышишь, дышишь, дышишь…
Марина ждала моего ответа, а я просто молча и спокойно глядел ей в глаза. И тогда она всё поняла. Это было хорошо видно по её лицу – как оно вспыхнуло и тут же погасло. Так умеют только женщины: в одно мгновение показать всё и ничего. Как-то они умудряются ладить со своими чудовищами и монстрами – те сидят в потёмках женской души, как младенцы в утробе, им там хорошо и уютно, пока не придёт их время. Когда приходит их время, они выходят на свет, словно рождаются. И они бывают прекрасны, как дети.
– Всё, Вить, давай спать. Это я даже обсуждать не буду, – буркнула она и, погасив лампу, отвернулась к стене.
– Спокойной ночи, Марин, – сказал я. – Ты знаешь, я люблю тебя.
Мы пролежали в тишине какое-то время, но я не заснул и она тоже. А потом она спросила, не поворачиваясь ко мне:
– И как ты хочешь, чтобы это было?
– Не знаю, – ответил я. – Я просто хочу снимать, а что получится из этого, то и получится. Это безумие ведь, разве я не понимаю? Безумие нельзя спланировать. Оно, как и творчество, само себя ведёт куда надо, а ты просто следуешь за ним. Творчество и есть безумие, никакой нормальный человек в нормальном, обычном, состоянии ума не станет заниматься
