не был ни в какой командировке зимой, просто не знал об отцовской болезни. Переписываться они не привыкли, так, открытку к празднику жена посылала. А тут чего-то у них самих дома не ладилось и, видно, забыли. Обидным и за себя, а ещё за память о матери считал он стариковскую блажь…
Сейчас на крыльце старого дома Петро всё дымил сигаретой (по второй закурили) и рассказывать пытался подробности отцовской женитьбы:
– Ты же её тоже можешь знать? Она уж лет пять как у нас в Старой-то проживает. Бабенка видишь, складная, ну, вертихвостка, одним словом. Видать, приметила себе на уме, что старик долго не протянет, и повадилась постирать ему да прибраться… Глядь и вовсе перебралась в избу. – говорил он негромко, почти шёпотом, чтобы в доме не слыхать было.
– Ты, говорил я, соседушка, никак спятил? Оберет, как липку, да ещё и самого выгонит, на кой ляд тебе она, когда ты уж старый совсем, ей же молодой нужен! Это я его после больницы ещё спрашивал, аж давно.
И знаешь, что он мне объявил? Всё же он, должно быть, уже тогда маленько на голову слабел: «Мы, говорит, вчера по ягоду с Наташей – это с ней, значит, – показал через плечо на дверь Петро – ходили. А и верно, потому что я приходил его позвать, а во дворе одна Жучка. Ещё подумал: и куда его понесло? То с утра всё стучал топором. Видал, дом-то как обновил, вроде сто лет жить собирался. Вот и говорит: ходили мы по ягоду. А это знаешь, теперь где? Аж во второй делянке. Может, помнишь? – спросил у Геннадия Петро – Петрович и говорит, – прошли за пашни, а там опять бугры зеленые да березняк и там земляника-ягода. А сам смеётся весело. Думаю: от бражки, может, окосел, а он чудно и говорит: «Я, – говорит, – вот последнее время всё смерти боялся. Не того, что в землю, в пустоту, закопают. А пустота, оказывается, просто во мне внутри жила. Ну а теперь вот и не жалко помирать. Это, – говорит, – как на покосе много работаешь, устанешь, потом из кринки напьешься досыта, аж по лицу потечёт, и всё пил бы и пил, – вода такой сладкой кажется».
А Геннадий Дмитриевич думал о том, что совсем об отце, о его жизни не знал он ничего. Не знал и не узнает никогда о том, как сошелся старик с этой молодайкой. Да, собственно, зачем ему всё это, удивлялся он про себя. Отчего соседу все слова отцовские помнить, а будто знал, что пригодится ему всё это рассказать.
– А вообще-то отец твой мужик был мировой, уважал его народ. Очень уважал… – продолжал Петро.
…А было так: «После болезни повадился он, Дмитрий Петрович, ходить к соседям, к старикам учителям, где эта НаталЯ жила. И однажды застал он у стариков Наталью одну. Вошёл, когда она пол мыла босиком. В коротком розовом платьице. Наталья не разогнулась, думала, может кто из хозяев, выпячивая всю «фигуру» свою. Когда заметила, пружинно выпрямилась, тряпка в одной руке, другой лицо отерла и платьишко стала одергивать. В шейный вырез сунула палец и кверху материю потянула, но глубокую ложбинку, розоватую не прикрыла. Сильнее надулось на груди, на боках кругло натянулось платье. Засовестилась.
– Чего же
