перекинутую через нее и сжимавшую ее ладонь, – отбросила, может быть, для того, чтобы я покрепче притиснул ее к себе, или из желания доказать, что случившееся и я реальны, что и я, и моя рука нужны ей. Так мне, во всяком случае, подумалось тогда. На другом конце кровати, находившемся, казалось, во многих милях от нас, белая нога Маши обвила мою, и я почувствовал, хорошо помню это, как ее накрашенные ногти вонзились в мою икру.
Когда утром в спальню стал пробиваться свет, я, проснувшись, увидел спавшую все в том же кресле, опершись подбородком о колени, так ничего с себя и не снявшую Катю, светлые волосы закрывали ее лицо, точно вуаль. Маша лежала рядом со мной, спиной ко мне, ее волосы рассыпались по моей подушке, кожа моя пропиталась ее запахом. Я снова заснул, а когда проснулся окончательно, девушек в квартире уже не было – они ушли.
Глава четвертая
– Здесь, – сказала Маша.
Мы стояли перед классическим зданием старой Москвы – потрескавшийся, пастельного тона фасад и просторный двор, в котором господа держали некогда своих лошадей и склочничавших слуг. Теперь во дворе стояли лишь пара сиротливых, ронявших бурые листья деревьев да три-четыре автомобиля, достаточно стильных, чтобы все понимали: среди жильцов есть люди со средствами. Мы прошли сквозь арочную подворотню и направились в дальний левый угол двора, к железной двери со стареньким переговорным устройством. Влажный воздух наполняло нечто, не бывшее ни дождем, ни снегом, – отдающая выхлопными газами российская сырость, которая выедает глаза и забивается в легкие. В такую погоду ты смотришь на небо и хочешь лишь одного: чтобы все поскорее закончилось, – как приговоренный к казни, поглядывающий на нож гильотины.
Маша набрала номер квартиры. Пауза, хриплый звонок. Женский голос произнес:
– Да?
– Это мы, – по-русски сообщила Маша. – Маша, Катя и Николай.
– Поднимайтесь, – сказал голос.
Дверь с гудением отперлась, мы начали подниматься по мраморной лестнице.
– Когда-то она была коммунисткой, – сказала Маша, – но, думаю, теперь уже нет.
– У нее временами память отказывает, – прибавила Катя, – но она очень добрая.
– Мне кажется, она не очень нам рада, – сказала Маша. – Ну посмотрим.
Она ожидала нас на лестничной площадке. Миниатюрная, с нередкой у русских старух фигурой толкательницы ядра и лицом, выглядевшим заметно моложе ее седых волос, которые она по прагматичному советскому обыкновению стригла, как это здесь называется, «под горшок». Черные ботинки на шнуровке, светло-коричневые чулки, опрятная, но изрядно поношенная шерстяная юбка и кардиган, прямо говоривший: денег у нас не водится. Ко всему этому – умные глаза и хорошая улыбка.
– Милая, – произнесла Маша, – это Николай…
Я понял, что она сообразила вдруг: фамилия моя ей неизвестна. По-моему, то была всего лишь четвертая
