молчаливого разрешения пресвитера спросил. – А зачем он их утопил?
– Не он, а Господь, – строго поправил пресвитер, хмурясь. – Как это зачем?! Ты же сам читал!
– Нет, это я понял… – Всеслав, однако же, упрямо мотнул головой. – Но всё ж…
– Что? – Анфимий, как мог, умерил гнев.
– Почему – всех?!
– Нууу… – протянул пресвитер, лихорадочно пытаясь отыскать ответ. Ну и вопросики у этого дитяти! И тут же обругал себя – в книгу загляни, дурило! – А ну, глянь, что там про то написано!
Всеслав немедленно склонил голову к книге:
– И увидел Господь, что велико развращение человеков на земле, и что все мысли и помышления сердца их были зло во всякое время; и раскаялся Господь, что создал человека на земле, и восскорбел в сердце Своём. И сказал Господь: истреблю с лица земли человеков, которых Я сотворил, от человека до скотов, и гадов и птиц небесных истреблю, ибо Я раскаялся, что создал их.
Княжич смолк, ошалело мотнул головой и снова вопросительно посмотрел на Анфимия.
– Что, опять не понял? – вновь построжел пресвитер. – Все мысли и помышления сердца их были зло ВО ВСЯКОЕ ВРЕМЯ. Вот за это и покарал господь…
– Всех? – переспросил Всеслав ошеломлённо.
– Да, всех, – кивнул пресвитер. – Опричь Ноя и его семьи. Они были праведники.
– А остальные…
– А остальные были грешники.
– Что, и дети? – неверяще спросил княжич. – И младени несмышлёные? Они ж тоже погибли в потопе. И скоты, и гады, и птицы… Их-то ЗА ЧТО?
Анфимий онемел. Он не знал, что ответить.
Не знал.
А Всеслав, меж тем, отложил писало и, подняв голову, сказал:
– Я переписал, наставниче.
– Ладно, – мягко ответил Анфимий. – Отдохни пока.
Да.
Тогда он так и не смог ответить княжичу, который своими словами смог посеять в нём сомнение (нет, нет! не смог! не может ребёнок такого!) в вере. И потом, когда урок закончился, и княжич вместе с холопом ушёл обратно в детинец, он, Анфимий долго молился, упрашивал господа наставить его на путь истинный, и внушить ему, как правильно ответить дитяти, как не отворотить его от лика господня.
Впрочем, на следующий день Всеслав уже не повторил своего вопроса, и он, Анфимий, вздохнул с облегчением, посчитав вопрос княжича за мгновенный каприз, о коем забывают на другой день. Недостойна была та радость, но он, пресвитер, ничего не мог тогда с собой поделать. В конце концов, может, такова и была божья воля, о которой он умолял ночью – чтобы княжич забыл о том, что спрашивал.
И потом, когда они читали главу об истреблении Содома и Гоморры, как он боялся, что княжич снова спросит о том же.
