Он не осмеливался взглянуть в глаза соседям. Он спустился в туалет, смочил холодной водой горячий лоб. Глупо было с его стороны выходить из дому. У него уже жар. Он наверняка заболеет.
Завтра он встретится с инспектором в 303-й комнате на четвертом этаже. Он просто расскажет все, что произошло. Что он одинок, некрасив, что он всегда был таким, а в Марселе одна женщина, которой он даже не знал, сказала ему через перегородку, что он жалкий тип, просто так, потому, что ей доставляло безумное удовольствие заниматься тем, чем, как ему, бог знает почему, казалось, женщины занимаются либо из чувства долга, либо за деньги. Что после этого он несколько часов бродил по улицам, и даже когда на Марсель уже спустилась ночь, поплакал на скамейке, бог знает где, плакал, не в силах сдержать рыданий, как в детстве. Что он никогда ничего не понимал в жизни, в той увлекательной игре, которая так забавляла других и правила которой они, бог знает откуда, узнали. И вот он сел в ночной поезд, где все ему казалось необычным, «особенным», и черноволосая женщина, доставая с полки чемодан, чтобы взять оттуда коробочку с таблетками аспирина, который она так и не приняла, показала ему свои колени. И в конце концов он убедил себя, несчастный болван, что аспирин был только предлогом, поводом завязать разговор. А она была очень красива, красивее всех женщин, с которыми ему приходилось разговаривать. И стояла совсем рядом, и он вдыхал запах ее духов, рассматривая замок ее жемчужного ожерелья. И это ожерелье напомнило ему другое, которое он никогда не видел. И вот в ту минуту, когда она, высунув голову в окно, смеясь, болтала бог весть о чем, ведь он даже не слышал ее слов, он доказал, что не знает правил, что он действительно жалкий тип.
Рене Кабур не слышал, как дверь в туалет за его спиной отворилась. И вот, когда он стоял в расстегнутом пальто, склонившись над грязной, в трещинах раковиной, перед открытым краном, смачивая волосы и лоб холодной водой, забрызгивая пиджак, ему всадили пулю из револьвера чуть ниже затылка. Он не услышал выстрела, не увидел вспышки, не заметил даже, что кто-то появился в пустом туалете. Перерыв закончился уже около четверти часа назад.
Сперва он упал вперед, к висевшему над умывальником зеркалу, не понимая, почему он движется навстречу собственному изображению, не испытывая боли, все еще думая о том, что он скажет завтра. Но вдруг он сделал странный поворот и повалился на раковину, галстук его оказался в воде, которая продолжала течь из крана. Он думал, как он скажет им всем, да, всем, что, когда она высунулась из окна, он и сделал это, нет, он не прижал ее. Он не допустил ни одного из тех жестов, которые ему, вероятно, следовало сделать; его затопила безумная надежда (он уронил голову в раковину и стоял уже на коленях на выложенном плиткой полу в туалете), и он положил руку ей на плечо, да, на плечо, потому что только она, она одна могла его понять, и Богу известно, что она поняла (голова его уже погрузилась в воду). Она резко повернулась, дернула плечом, как боксер, который заметил «окно» в защите, может быть, хотела посмеяться над ним, но, увидев его
