жизни с изменами и скандалами, как у этих склочных торгашей. И ее дети родятся счастливые и красивые. И все будут жить в Европе вместе с художниками – родителями Гавра. Поэтому, когда Лара, не выносившая ее нового друга, пыталась открыть Светке глаза, та приходила в бешенство. А Лара и сама не знала, врет Гавр или нет, доказательств у нее никаких не имелось. Только ощущение, что вроде и не сделал тебе человек ничего плохого, а противен до того, что за один стол с ним сесть не можешь.
Поверхностность Лары была кажущейся. Плотно прижившаяся маска неформалки ее устраивала полностью и давала возможность никому и ничего не объяснять и не доказывать, в том числе и матери. Какой спрос с человека с диагнозом дебилки, алкоголички и позора семьи (мать) и социально неустойчивой и неблагополучной в воспитательном отношении (деканат). Неформальная прическа и черный маникюр, пирсинг, татуировки и гриндерсы защищали ее от общения с внешним миром. Она была в поиске, никак не могла определиться, что же ей нужно в этой жизни и от этой жизни. Хотела спрятаться, затаиться, думать и наблюдать за миром в поисках самого главного. И чтобы никто не трогал. Чтобы махнули рукой. Приятели-готы и друг Сашка не предъявляли лишних претензий, с ними можно было тупо нажираться, молчать, слушать «Лакримозу & Co.» и думать о своем. Хорошая учеба – результат от природы умных мозгов, наблюдательности и любопытства к жизни – оберегала ее от исключения из института и перспективы быть выгнанной из дома. Потом-то она найдет нормальную работу и точно уйдет. Маргарита Николаевна и сама поражалась, как Ларе удается «шляться неизвестно где» и при этом хорошо учиться, но факт был, что называется, налицо. Однако данный парадокс мать страшно бесил. Когда Лара докладывала об отличных оценках, бывало еле держась при этом на ногах, М.Н. приходила в бешенство. Она хватала первую тряпку, которая попадалась под руку, и начинала лупить ею дочь: «Ты издеваешься надо мной?!!» – истерично визжала завуч школы. Иногда Лару начинал душить смех, и она спешила слиться в свою комнату, потому что мать краснела и раздувалась так, что, казалось, ее хватит инфаркт. А Лара все же ее жалела. Не раз она слышала, как мать после этого плачет на кухне. И однажды даже Лара решила выйти, поговорить. Но та вновь вскочила, – слезы высохли мгновенно, – и схватилась за полотенце: «Наглая лгунья, ты еще смеешь…» Что смеешь, так и осталось непонятным, потому что полотенце засвистело в воздухе, и Лара скрылась в своей комнате, лежала на диване, разглядывая перья Анне, а потом села пьяная учить уроки. Лара, несмотря ни на что, любила мать и пыталась найти с ней общий язык, но все это осталось в прошлом. В один момент ей стало понятно, что та мечтала совсем о другой дочери, может быть, такой, как новая у папы. И Лара прекратила свои попытки помириться с матерью. И ее похмелья после водки с дружбанами, и саднящая кожа после пирсинга, и уши, проколотые пьяным Сашкой, и Анне на фанерной двери со своими красными губами и макияжем smokey-eyes – все это ковало крепкую стальную броню с нанесенным на нее принтом: да идите вы, мама, сами знаете куда, со своей тележкой.
