довольный, рассказывал, что учился стрелять из пистоля и сражаться на саблях, чему мать, конечно, не верила.
Но тянуло барчука, разумеется, не к деду, а к его внуку – вихрастому и такому же рыжему, как дед, отец и дядя.
– Барчук пришел! – обрадовался Кешка и вскочил с лавки, ненароком опрокинув ее и тут же получив от деда затрещину. – Я давно тебя жду, – улыбнулся во весь рот, не обратив внимания на подзатыльник, и обнял друга.
Дед, не выносивший телячьих нежностей, хотел одарить внука еще одной нравоучительной затрещиной, но передумал – а то вдруг барчук обидится, всё же товарищи… Изот Михеевич не был злым человеком, но армия и военные кампании отучили его от сантиментов.
Вторая невестка внесла в горницу и поставила на стол кипящий самовар. Обеим бабам сравнялось по тридцать лет, и, в отличие от своих низкорослых мужей, они были высоки и дебелы, с широким тазом и пышной грудью.
От чая ребята отказались и бегом помчались на улицу.
– Лошадей не запалите! – услышали вслед беспокойный голос деда.
И снова скачка, и снова ветер в лицо, и запах лошадиного пота вперемешку с запахом травы, ароматом полевых цветов и вечернего неба – и радость юной, начинающейся жизни, у которой всё еще впереди…
Ах как душист в детстве воздух родины!..
Иннокентий ловко сидел на молодой гнедой кобылке и, колотя по ее бокам босыми пятками, визжал от восторга:
– Не до-о-го-нишь!
– Гришка, давай! – умолял своего рысака Максим, даже не думая ударить его. И жеребец птицей летел, быстро сокращая расстояние. То ли на него подействовали уговоры хозяина, то ли глянулась гарцующая впереди кобыла, но через некоторое время друзья скакали вровень.
Солнце уже зашло, и над дорогой медленно поднимался густой душистый туман. На поляне неподалеку от берега Волги горел небольшой костерок. Отпустив пастись лошадей, друзья подсели в круг разномастной ребятни. К барчуку здесь привыкли и давно приняли в компанию как равного.
Над огнем уютно булькал котелок с ухой, и один из парней время от времени помешивал в нем здоровенной ложкой. Ночь стояла теплая, тихая и таинственная. Лишь иногда тишину нарушал осипший, как у Кешкиного деда, покрик выпи да слышался убаюкивающий стрекот сверчков. Взрослые парни без устали врали друг другу и остальным о девках. Максим вполуха прислушивался к разговору и неожиданно для себя задремал, прислонившись к теплому боку собаки. Несколько псов грелись у костра и, развесив уши, слушали человеческую брехню, делая вид, что верят.
– А она брыкаться. Я говорю – чего ты боишься? – и хвать ее за титьку, а она кричать… – рассказывал один из ребят, – да норовит по морде мне врезать… а титьки теплые, мягкие… – мечтательно сощурился рассказчик, – все-таки завалил я ее, руки к земле прижал, а как, думаю, портки-то с себя сыму? В-о-о-о! – Дружный хохот прервал его рассказ.
– Вишь, титьки он пощупал! – начал врать другой парень лет пятнадцати. – Вот я намедни залез рано
