было много, но никто их не ел, все смущенно прятали глаза друг от друга и боялись взглянуть туда, где стояло государево кресло. Иоанн сидел в нем, тяжело и часто дыша, стиснув пальцами подлокотники.
– Я вас всех истреблю! Всех изведу! – рычал он сквозь зубы.
Участь Репнина была решена, пусть он и не расставался со своей вооруженной стражей денно и нощно. Все чаще он был в церквях и храмах, видимо, укрываясь от царского гнева, коего он с мукой ожидал. И однажды он решился на побег в Литву. За день верные слуги все подготовили к тому, и князь пошел помолиться в старой церквушке на окраине Москвы.
Всецело отдавшись молитве, он не сразу услышал шаги за спиной, лишь почувствовал, как холодное, обжигая, входит в его спину и достает до сердца. Другой удар пришелся в шею.
Когда слуги Репнина, ожидавшие его у порога церкви, услышали крики священнослужителей, то тут же вбежали внутрь и увидели князя лежащим на залитом кровью помосте алтаря. Тревожно забил церковный колокол, невольно собирая жителей окрестных деревень.
В это же время разгневанный Иоанн решил покончить с изменой Шереметевых…
Лязг замков и затворов разбудил спящего на гнилой соломе престарелого Ивана Шереметева Большого.
– Вставай, Ванька, поднимайся, стервец, – услышал он и узнал голос государя. Кряхтя, узник сел. Он смердел от грязи, отросшие длинные волосы спадали на лицо, в разные стороны топорщилась спутанная седая борода. Звякнула цепь, приковывающая его руки и ноги к стене.
– Здравствуй, великий государь, – едва слышно проговорил он и закашлял. Казалось, он заточен здесь уже целую вечность и невольно считал дни до своей скорой, как он думал, кончины.
– Среди многих бояр ты слыл богачом. Где все твои богатства? – насмешливо спрашивал Иоанн. Узник все еще не мог разглядеть царя сквозь туман, застлавший его взор.
– Я руками нищих передал их к моему Христу Спасителю, – прохрипел узник и потер опухшие глаза, дабы хоть немного начать видеть. Наконец очертания проявились. Лучина зажглась и слабо осветила лишь лицо Иоанна.
– Вспомнил о душе своей? Что же ты забыл о ней, когда ссорил меня с крымским ханом? Уж не по повелению ли Жигимонта творил сие? – Голос царя был низок и грозен. Шереметев молчал.
– Что же ты братьев своих не смог научить, что верность нужно сохранять отчизне и государю своему?
Шереметев с изумлением поднял свой взор на царя. Иоанн улыбался.
– Да, про Никитку говорю. Не кручинься, Ванька, он за грехи свои сам ответит. За свои ты настрадался вволю. Помню заслуги твои!
Узник что-то промычал, разомкнув сухие слипшиеся губы, и покосился на стоявшую у двери кадку с водой. Уж давно стояло оно там, но нарочно цепи оков были коротки настолько, что старик не мог дотянуться до воды. Иоанн, поймав его взгляд, обернулся и сделал несколько шагов к кадке. Зачерпнул оттуда ковшом и поднес его к лицу Шереметева. Кряхтя, потянулся узник к ковшу, обтекаемому столь желанной
