его за рукав. Когда поезд остановится на «Савеловской», он впервые ей улыбнется и, ткнув себя пальцем в грудь, по слогам произнесет: «Джу-зеп-пе». Она сделает то же самое, и вдруг выяснится, что у нее красивое, почти эльфийское имя – Аэлита.
На улице ему так и не удастся освободить рукав, и даже хуже: вспотевшая красная Аэлита вручит ему свою сумку, и сумка эта станет и якорем, мешающим выйти в открытое море, и Сизифовой ношей – едва он донесет ее до вершины горы (обитой дерматином двери ее квартиры), как на плечи ему падет новый камень. На непонятном подсвистывающем языке его тюремщик, Медуза горгона, скажет:
– Будем лепить пельмени!
В прихожей она опустится перед ним на корточки и, как ребенку, расшнурует ботинки. Его ботинки – совсем не то, что ее туфли. Тонко пахнут лимонами и березовым дегтем, глаже, чем ее лицо. Аэлита заставит его сунуть мягкие ступни (которые тоже глаже, чем ее лицо) в пьяно заваливающиеся на один бок вельветовые тапочки. Втолкнет его, несчастного, вслепую пытающегося набрать в кармане эсэмэску: «Меня взяли в плен и, кажется, собираются продать на органы», в шестиметровую кухню. И накормит так, как он не ел никогда в жизни, даром что приехал из страны, где в каждой кафешке при бензоколонке подают нежнейшие равиоли с рикоттой.
На столе будут и тающие на языке пельмени с олениной, и баклажанная икра на ржаных блинчиках, и перепелиные тушки, фаршированные лисичками, и клешни камчатского краба под солоноватым домашним майонезом, и влажный, нежный, как бабушкины объятия, торт «Наполеон».
И даже если в холодильнике посудомойки с давно потухшим взглядом едва ли могут очутиться перепела и крабы, пусть Джузеппе считает, что было именно так. Может быть, он ужасно проголодался, может быть, она умела вводить людей в транс, но скорее всего, он просто наконец разглядел, что у нее красивый рот.
Скорее всего, на столе будут обычные пельмени, из гастронома через дорогу, с сероватым мясом внутри, и кабачковая икра из ловко вспоротой ножом банки, и какой-нибудь не первой свежести вафельный торт.
И когда он, сытый и румяный, откинется в подушки, Аэлита вдруг застесняется запаха пота и ангоровой кофты в катышках. Она примет душ, наскоро побреет подмышки и переоденется в потрескивающий током пеньюар.
Она будет любить беспомощного Джузеппе с отчаянной страстью амазонки, а потом уже он сам будет ломать ее спиной старый чешский диван. Потому что обнаженная Аэлита окажется куда более интересной, чем одетая: у нее крупная белая грудь и массивный, не стесняющийся занимаемого пространства, оттопыренный зад, и изящные щиколотки, и круглый живот, и розовые ногти.
Утром она подаст Джузеппе чай с молоком, а потом затащит его на дачу в Апрелевке. В пропахшей мочой и копчеными сухариками электричке он будет умолять: «Красная площадь!.. Арбат!», но
Аэлита строго скажет: «Русская природа. Баня и веник. Озеро. Водка». И он подчинится крутобедрой амазонке, потому что итальянцы как раз предпочитают женщин строптивых
