по-флотски. В крайнем случае, если уж обед совсем несъедобный, можно поесть хлеба. Иногда я уже почти с забытым наслаждением вспоминаю свои воскресные походы с мамой в кафе, хрустящую картошку фри и ярко-красный кетчуп. И, конечно же, кока-колу – сладкую и холодную, так сильно газированную, что пузырьки щекочут мое небо и взбираются к самому носу. Если выпить весь стакан залпом, ужасно хочется чихнуть. Я всегда так делал, а мама потом ругалась.
У входа в столовую меня останавливает соцработница Дайна и спрашивает, кто из нас затеял это хулиганство с качелями. Говорит, что Илзе не хочет выходить из своей комнаты и все время плачет. Я, естественно, отвечаю, что это я во всем виноват, и обещаю починить после обеда качели. Если мне, конечно, Марис поможет. Дайна отвечает, что никакой Марис мне помогать не будет и сам я точно ничего не починю.
– И вообще, хорошо, – говорит она, – что ты скоро из от нас уедешь. Выходки твои уже всем порядком надоели. Знали бы, что такой хулиган, отправили в заведение по строже. А мы тут держим тебя в смешанном отделении, хотя тебе уже три месяца, как восемнадцать исполнилось.
Я благоразумно молчу, но чувствую, как внутри меня поднимается волна негодования. А Дайна все напирает:
– Нечего тебе тут околачиваться, да государство объедать. Вон здоровый какой, – она тыкает меня пальцем в грудь. – Только о еде и думаешь! А вот Илзе, между прочим, скорее всего есть так и не выйдет. И завтра в психиатрическую больницу уедет. И все из-за тебя!
Холодный взгляд обжигает меня. Я резко отворачиваюсь от Дайны и выбегаю во двор. «Сволочи, – думаю я. – Это не из-за меня ее в психушку увозят, а из-за вас. Из-за того, что ее все тут бросили. Да и мать скорее всего плюнула на нее давным-давно. А может, сума сошла или умерла, как моя».
Я стою на широком деревянном крыльце и замечаю, что на меня снова падают солнечные лучи, подкрашенные еловой синевой. За пределами дома все прекрасно и пропитано жизнью. А дом все омертвляет. И почему в такие теплые деньки нам не разрешают проводить больше времени на улице? Почему мы вообще должны подчиняться этому дебильному распорядку? Впрочем, таких «почему» в нашем «лесном доме» очень много. Мне очень жаль Илзе. И я очень хочу, чтоб ее мама скорее бы пришла за ней. Моя-то мама уже никогда не придет, так мне сказали врачи, и спустя годы я начинаю им верить. Но про мать Илзе ничего подобного не говорили. Так что она наверняка вернется. Только надо ее найти и рассказать, как Илзе ее сильно ждет. Если она выздоровела, то все поймет.
Я направился к большому дубу в конце лужайки, расположенной за домом. Я всегда подходил и обнимал его, когда хотел подумать о чем-нибудь серьезном. Дуб возвышается над нашим лесным домом. Ему было все равно на наши мелкие делишки. Но на меня ему было не все равно. Потому что он был моим другом и знал обо мне намного больше «лесных» психологов. Дубу я доверял все свои тайны. Вот и сейчас я обнимаю его, прислоняюсь щекой к грубой коре и обещаю, что обязательно найду маму Илзе. Потому что кто-то должен обязательно положить конец этим страданиям.
Аппетит
