ибо их есть Царство Небесное.
Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески несправедливо злословить за Меня. Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах: так гнали и пророков, бывших прежде вас.
Но несло в мятежные реки поэзии, мчались самолеты и поезда, словно перегоняя время, наваливалось одиночество – вечный спутник поэта…
Мадрид – Париж, Париж – Мадрид,
Как будто в суете дорожной
Хотя б на миг один возможно
Палитру дня восстановить.
Еще раскладывает мозг
По уголкам свои заметки.
Был каждый кадр дневной замедлен
И, как шедевр, бессмертно прост.
Но свет угас. Квадрат купе.
Столбы мелькают монотонно.
И отдает одеколоном
Уже прокисший божоле.
Соседке лапу подает
До слез интеллигентный пудель.
О, сладкая высокость нот,
Конец твой беспредельно труден.
Его легко остановить.
И обозначилась сурово
Неотвратимость ночи новой
И невозможность дальше жить…
Эти строчки я начертал еще будучи боевым монахом, трясясь в поездах между Испанией и Францией (было одно не слишком сложное, но канительное курьерское задание, на такие Монастырь был горазд). Жара стояла огнедышащая, в сто тысяч солнц закат пылал, правда, несмотря на обилие пота, желания наложить на себя руки у меня не возникало, что не помешало ради поэтической строки воткнуть эту гранд идею в текст.
Пишу и думаю: истина ли это? Или все мои писания – лишь игра с самим собой в поддавки, желание порисоваться и представить себя витязем в тигровой шкуре, нибелунгом, Фридрихом Барбароссой. Смешно, но я, продолжатель традиций Иисуса Навина (о, подвиги распутницы Раав, пригревшей лазутчиков в городе Иерихоне), любовался словом и следил, как оно переливается перламутром в склонениях и спряжениях, как один глагол перекликается с другим, совсем не перекликаемым глаголом, глохнет, уступает, крошится и, совсем захлебнувшись, усыхает в ничто.
Иногда мне кажется, что на самом деле служба в Монастыре была лишь прикрытием (другого не найти слова!) для служения прекрасной Музе, удивительному Слову, которое лежало в основе мира и всегда насмешливо смотрело, как топочет ножками и шевелит ручками непоседливое Дело, считающее себя локомотивом истории, а заодно и ее сутью. Конечно, это бред собачий, приходящий в голову только в каталажке.
Глава четвертая, она – гордость моя, ибо нет ничего прекраснее, чем быть великим и непризнанным
Усни и ты, мой дерзкий дух, Не знавший под собой узды; Жар прихотей твоих потух И сумасбродные мечты. Клянусь тебе, за эту прыть Мне дорого пришлось платить…
СИНЕЕ – БЕЛОЕ
Белый снег и синее море.
Белое море и синий снег.
Белый берег и синие чайки.
Белые блестки
