издевательств.
Два года Борис промучился в политехе. Отец так хотел, чтобы ему была гарантирована жизнь инженера-машиностроителя, делал чертежи за него (Борис не был пригоден к этому органически), втолковывал сопромат, чем вгонял его в еще больший ступор, так бы и закончил политех за него, но Борис взбунтовался. Наум, напрягая все свои связи, с потерями для самолюбия пропихнул его в N-ский университет, на тот вожделенный для Бориса факультет, что считался тогда идеологическим и где, разумеется, уже многие годы негласно, но строго (с запасом!) блюли процентную норму. Но, в данном случае, норма была посрамлена, а вместе с ней и сам ЦК КПСС, ничуть не сомневавшийся, что жизнь лежит у ног, восторженно виляет хвостиком и ждет указаний. Руководящая и направляющая сила советского общества проиграла Науму Горфункелю потому, что его тогдашняя любовница работала юрисконсультом на птицефабрике, а замдекана обожал куриную печенку, которой к тому времени давно уже не было не то, что у курицы, но и в кулинарной книге. К тому же, секретарю приемной комиссии Наум организовал аборт для юной дочери без записи в карточку.
А в детстве, стоило какой-нибудь шпане «наехать» (Борис уже не помнит, как сие называлось тогда). Наум приходил разбираться, причем разбирался так, что предводители дворового или же школьного хулиганья (он, опять же, не помнит, как это тогда называлось) сами начинали следить, чтобы Борю никто не трогал.
Благодарен ли Борис? Наверное, все-таки нет. Просто памятью принято к сведению.
Ребенком Борис благоговел перед своим дядей. В Науме было то, чего не хватало, как он уже понимал, его отцу, в смысле смелости, силы, жизнерадостности. Да, полное отсутствие культивирующегося отцом страха перед жизнью. Маленький Борис не знал, разумеется, этих слов, просто выбрал Наума своим героем. Отец пытался защититься от жизни, понимая, что силы не равны, а дядя не просто вёл себя с жизнью на равных, но, казалось, сам был жизнью – великодушный, веселый, добрый.
Наум в свое время был хорошим боксером. Пик карьеры – бронза на первенстве СССР в полусреднем весе. (Если Борис правильно запомнил.) Он то и дело заступался за кого-то на улице, ставил на место хама. Или же его задирали – маленький, плотненький (как ушел из спорта, быстро набрал вес) шумный еврейчик представлялся удобной мишенью. Только «мишень» обладала нокаутирующим ударом с обеих рук. (Редкое, как мы знаем, качество даже для тяжеловесов.)
Но при всем своем тогдашнем детском восторге, при желании подражать Борис все же чувствовал в дяде Науме какое-то, само собой разумеющееся, может быть, даже жесткое отторжение того, что он, Борис, начинал сознавать в себе, точней, предугадывать. В этом его «предугадывании» внутреннего мира и глубины жизни была и какая-то нечистота (Борис поймет, когда придет время), какая-то приторная мука избранничества и густая жалость к самому себе.
Наум не терпел, органически не выносил не то что тишины, паузы между словами. Всё время острил, фонтанировал анекдотами, хохмами, наработанными
