парня для обучения на курсах младших командиров. Когда Фролу предложили поехать на учебу, он согласился с великим удовольствием. Выпросил благословение расстроенной тётки, а с отцом не смог даже проститься по человечески. Тот в это время был в глубоком запое. С той поры Фрол редко появлялся в родном селе.
Тётка приезжала к нему иногда и во время учебы, и когда стал работать. Теткина жизнь тоже сложилась не сладко. В германскую её сына Захара по инвалидности в армию не мобилизовали. И он приспособился с женой на период путины ездить в Таганрог подрабатывать на засолке рыбы. Один год они вернулись поездом, при деньгах, и тарани сушёной привезли целый мешок. Вся зиму потом барствовали с рыбой на столе. А на другой год, когда они уже домой возвращались, в плавнях их встретили лихие люди и всё заработанное забрали и жизни почему-то лишили обоих. Узнала тётка об этой беде только через полтора месяца, когда вернулся из этих мест их знакомый из хутора Солонцы. Даже, где похоронили сына с невесткой, точно не знала. Вышло так, что вместо кормильца, у неё на иждивение ещё и Агафья, внучка осталась.
В свои приезды Фрол старался прикупить им побольше гостинцев. Передавал подарки и своей племяннице Агафье, и её дочке малолетней. Кроме Фрола и Агафьи в селе никто не знал, что отцом её дочери является Фрол. Только у него не было глубоких родственных чувств ни к девочке, ни тем более к своей племяннице. И подарки он им передавал скорее из бахвальства. Ему очень хотелось, чтобы в селе знали и обсуждали не только то, что он теперь при должности важной работает не где-нибудь, а в самом Воронеже. Но и то, что и живет не бедно. Хоть себя он давно уже и уверенно считал городским, но похвастать перед сельчанами, показать, что самостоятельно сумел выбиться из бедности, стремился всею душою.
Софье Ильиничне разрешили взять теплые вещи, мыло, зубной порошок и зубную щетку. Расческу брать не разрешили потому, что она металлическая. Заколки, брошь, булавку и ремень с металлической пряжкой тоже отобрали. Из того, что везла на гостинец, не отдали ничего.
В камере Софья Ильинична была одна. Камера узкая, темная. Вдоль длинной стены стояли затертые голые двухъярусные нары из неструганных досок. В углу, у двери пустая параша. Вверху узенькое зарешеченное окошко. И голые, холодные, грязные стены со всех сторон.
Ни керосиновой лампы, ни электрической лампочки в камере не было. Когда на улице стемнело, узницу окутала непроглядная темень. Светлые полоски окаймляли очертания окошка в двери. Видно, в коридоре был свет.
На душе тоже было тускло, тоскливо и серо. Думать ни о чем не хотелось. Ареста ждала давно. Но случившееся сегодня приняла фаталистически: как что-то непоправимое, как конец жизни. Хотя вполне возможно, что после допроса, её сразу же отпустят, думала почему-то о том, сможет ли достойно встретить свою смерть, как будет Люся жить без неё, как Иван будет переживать её смерть. В очередной раз покаялась перед находящимся в неволе любимым за то, что часто
