глухого колоколагул.
Но вдруг как будто
с трубой ангел
пролетел.
В безветрии
слышно
дыхание ветра,
в молчании —
светлых гласных разгул.
И под строгим
дозором
раздался в этом измерении —
оно без путей и дорог —
зов таинственного
рога.
Отозвалась
oboa d'amore.
Умер я,
что ли?
На безмолвном полотне
звонкий рисунок
крина
поет без усилий.
В безначальном беззвучии
звучат ароматы
лилии.
Звучание красной лилии
Людвиг Таинственный,
ван Бетховен,
отец девяти гармоний
(не узнававший под старость
своих дочерей),
даже в «Пасторали»
не подражал
просто звукам ручья,
соловья, грома.
Маэстро чертил
на незримом полотне,
как у словесной твари
на божьей планете
и в жизни природы
звучит страсть зачатия,
беременности нежность
и радость, с которой
кончаются роды.
И, конечно,
запечатлял трепет испуга
в присутствии недруга —
смерти.
Пётр Скрытный,
Чайковский,
пленник отчаяния,
образ судьбы
воображал как —
стук.
Ведь слово,
любовь,
оно – звук.
Вселенная тоже – звучание.
Густав Противоречивый,
Малер, учитель,
блуждающий по морям,
и блюститель
земных песен,
тем не менее
замыкался плотно
во внутренний мир,
тревожа его,
как алькоголь печень.
И хотя я не мастер по созвучию,
но внимаю и я жужжанию
красной лилии
и прислушиваюсь,
как из её дыхания
на мою ладонь
течет в обилии
мед.
А кто там поёт?
Кто стонет и плачет?
Колено? Плечо?
Лоб?
Змей с площади Клиши
Снишься мне,
парижская москвичка,
девушка двадцатишестилетняя,
корнями с проспекта
фельдмаршала Михаила
Илларионовича,
характером снежная,
волшебная.
Снишься мне, князю,
князя Кутузова старше,
по прожитым годам,
конечно…
А говорят, что в смерти
время не в счет,
что в мире ином
все морщины сглажены
и все мы ровесники.
Но князь, хотя к познанию
подсознания склонный
и сединой овенчанный,
о секретах Танатоса
и Хроноса
мало ведает,
почти невежда.
Ему иногда
только кажется,
что
