Собрание сочинений. Том 2. Евгений Евтушенко

      Вдоль моря быстро девочка проходит,

      бледнея, розовея и дичась.

      В ней все восходит… Что с ней происходит?

      В ней возникает женщина сейчас.

      Она у моря тапочки снимает,

      вступает, словно в музыку, в него,

      и все она на свете понимает,

      хотя не понимает ничего.

      Рассудок трезвый, безрассудства масса,

      взгляд из-под чуткой челки через всех,

      и – снова вниз… Все это вместе – Маша,

      серьезный большеглазый человек.

      И у меня пересыхает нёбо,

      когда, забыв про чей-то взрослый суд,

      мальчишеские тоненькие ноги

      ее ко мне беспомощно несут…

      Я надеваю трубчатую маску.

      Плывет и Маша где-то надо мной.

      Я сквозь стекло ищу глазами Машу,

      среди цветов и крабов, как хмельной.

      И вижу я в зеленой толще светлой

      над бурою подводною грядой —

      колышутся, как беленькие стебли,

      мальчишеские ноги под водой.

      И я плыву, плыву в подводных чащах,

      плыву я, воду ластами кроя,

      и я несчастлив оттого, что счастлив,

      и снова счастлив, что несчастлив я.

      Что мне сказать? Пусть не боится мама —

      тебе не причиню я, Маша, зла.

      Мне от тебя немного надо, Маша,

      и очень много – чтобы ты была.

      В раздумиях о вечности и смерти,

      охваченный надеждой и тоской,

      гляжу сквозь твое тоненькое сердце,

      как сквозь прозрачный камушек морской.

      Без Сталина, но не без пива,

      не без «сучка», не без вина…

      Без Сталина… А я счастливый

      опять на станции Зима.

      Зима – солидный град районный,

      а никакое не село.

      В ней ресторанчик станционный

      и даже местное ситро.

      Есть хлебосдаточных три пункта,

      есть банк, есть клуб в полтыщи мест

      и деревянная трибунка

      у горсовета для торжеств.

      А все же тянет чем-то сельским

      от огородов и дворов,

      от лужиц с плавающим сеном,

      от царской поступи коров.

      Журчали голуби на балках.

      У отворенного окна

      лоснилась дробь в стеклянных банках,

      как бы зернистая икра.

      Купались девочки нагие.

      Дышали сено и смола,

      а в доме бабочка на гире

      цветастых ходиков спала.

      Я помню маленький мой город

      в тот год усталым от всего,

      и амнистированных гогот

      в буфете станции его.

      Глядели хмуро горожане

      на бритых наголо кутил,

      кому убийства с грабежами

      святой Лаврентий отпустил.

      И не могли принять на веру

      еще ни я и ни страна,

      что мы вошли в другую эру

      без Сталина, без Сталина…