—в оба!
Горите все неправды,
полуправды,
лесть,
злоба.
Замусорили шар земной обманы.
Всё —
в хламе.
Двадцатый век,
вытряхивай карманы.
Сор —
в пламя!
Пусть будет пламя,
словно твой бурлящий
суд,
мудрость.
Пусть век живет
под надписью горящей:
«Жгут
мусор!»
«Ты начисто притворства лишена…»
Ты начисто притворства лишена,
когда молчишь со взглядом напряженным,
как лишена притворства тишина
беззвездной ночью в городе сожженном.
Он, этот город, – прошлое твое.
В нем ты почти ни разу не смеялась,
бросалась то в шитье, то в забытье,
то бунтовала, то опять смирялась.
Ты жить старалась из последних сил,
но, отвергая все живое хмуро,
он, этот город, на тебя давил
угрюмостью своей архитектуры.
В нем изнутри был заперт каждый дом.
В нем было все недобро умудренным.
Он не скрывал свой тягостный надлом
и ненависть ко всем, кто не надломлен.
Тогда ты ночью подожгла его.
Испуганно от пламени метнулась,
и я был просто первым, на кого
ты, убегая, в темноте наткнулась.
Я обнял всю дрожавшую тебя,
и ты ко мне безропотно прижалась,
еще не понимая, не любя,
но, как зверек, благодаря за жалость.
И мы с тобой пошли… Куда пошли?
Куда глаза глядят. Но то и дело
оглядывалась ты, как там, вдали,
зловеще твое прошлое горело.
Оно сгорело до конца, дотла.
Но с той поры одно меня тиранит:
туда, где недостывшая зола,
тебя, как зачарованную, тянет.
И вроде ты со мной, и вроде нет.
На самом деле я тобою брошен.
Неся в руке голубоватый свет,
по пепелищу прошлого ты бродишь.
Что там тебе? Там пусто и темно!
О, прошлого таинственная сила!
Ты не могла любить его само,
ну а его руины – полюбила.
Могущественны пепел и зола.
Они в себе, наверно, что-то прячут.
Над тем, что так отчаянно сожгла,
по-детски поджигательница плачет.
Герой Хемингуэя
Когда-то здесь Хемингуэй
писал «Старик и море»,
а может, было бы верней
назвать «Старик и горе»?
Нас из Гаваны «форд» примчал.
О, улочек изгибы!
И грохаются о причал,
как будто глыбы, рыбы.
И кажется, что рокот волн,
гудящий вечно около, —
вне революций или войн —
ничто его не трогало.
Но чтоб не путал я века
и
